— Что такое мертвая жизнь? — спросила Цереллия. — И какую цену имеет она в мире? Не есть ли это комок земли или песчинка?

— А разве в комке земли или песчинке нет жизни? Эта незримая жизнь называется мертвой жизнью, и к ней надобно отнести жизнь рабов, животных, птиц и насекомых.

Лукулл грузно поднялся из-за стола и молча прошел в библиотеку. Сотни свитков замелькали перед глазами, и вдруг он увидел раба-библиотекаря, который поднялся ему навстречу и услужливо склонил голову.

Потребовал сочинения Платона, но не читал их, хотя глаза были устремлены на пергамент. Думал о письме персидского мага и рассуждениях Фигула.

«Жизнь… — думал он. — Неужели я возращусь и буду жить бесконечно? Но как? Может быть, буду мучиться бедняком, нищим, рабом?.. Без хлеба, голодный или избиваемый господином, я буду страдать, проклиная богов, и погибну, чтобы переродиться в лошадь, свинью или червяка? Вот я богат, а чем стану? И буду ли сожалеть о былом богатстве? Всё это забудется, точно не бывало вовсе… Поэтому нужно наслаждаться жизнью, не думая о смерти».

Лукулл стремился к общественной жизни, к магистратурам, а триумвиры угрожали расправой, доведением до нищеты. И он занялся философией, чтобы убить пустоту жизни. Лежал ли в объятиях невольницы, обедал ли один или с друзьями, прогуливался ли в саду, читал ли папирус или пергамент, — всюду стояла мысль. Она преследовала, не давала покоя. он стал заговариваться, не спал по ночам и.к утонченным ласкам любимой гречанки был равнодушен.

Календы сменялись идами, иды — календами: он впадал в детство — ничего не понимал, забывал о еде, прогулке и сне, и гречанка поняла, что господин не в своем уме: ему была нужна не любовница, а нянька.

И в самом деле: он заставлял рабов чертить пентаграммы, превращать тетрактиду в десятерицу и сосредоточенно думал, почему пентаграмма является символом круговорота и метемпсихоза, а тетрактида — символом жизненной энергии на Земле. А иногда говорил, что мог бы заседать в сенате и решать государственные дела. Тогда овладевало им бешенство, и он проклинал триумвиров, величая их носителями насилия и произвола.

Однажды он не узнал пришедших к нему друзей, а Публия Нигидия Фигула велел рабам выгнать. Все поняли, что старик сошел с ума.

Получив известие, что новый кандидат в консулы угрожает, придя к власти, отнять у него войска, Цезарь, торопился увидеться с триумвирами и назначил им свидание в Лукке, где расположился на зимние квартиры.

Перед его домом теснились лектики двухсот сенаторов, всадников, матрон и знатных плебеев, надеявшихся получить золото для уплаты долгов и покупки должностей, молодые люди, добивавшиеся магистратур и вступления в легионы в качестве легатов, трибунов и квесторов, попрошайки-аристократы, разорившиеся патриции, искателя приключений и сотни лиц, привыкших бездельничать и жить на чужой счет в ожидании наследства от не торопившихся умирать родителей и родственников. А у дверей стояли ликторы, проконсулы и преторы.

Цезарь знал этих людей по именам: несколько скрибов докладывали ему за день до приема о положении, занимаемом магистратом или молодым человеком, о связях просителя со знатными лицами, об его долгах и богатстве родителей. Взвешивая, насколько мог быть ему полезен тот или иной человек, Цезарь щедрой рукой расточал богатства, — вербовка сторонников была основной целью, а свидание с Крассом и Помпеей завершало дело, ради которого триумвиры должны были встретиться в Лукке.

Пиры и увеселения следовали один за другим — Цезарь не жалел денег; а когда почти одновременно прибыли Красс и Помпей, один в сенаторской, другой в консульской тоге, когда заиграли трубы и ликторы, предшествовавшие лектикам, стали разгонять праздный народ, Цезарь вскочил на коня и поехал им навстречу.

Сердечно обнялись и расцеловались. Потом пошли пешком: стройный, высокого роста Цезарь, седой, коренастый Красс и тучный, широкоплечий Помпей. Беседуя с ними, Цезарь уловил в глазах Помпея зависть, а в речах — скрытое раздражение; Красс же был невозмутим.

«Красс, по крайней мере, честен, — думал Цезарь, — он не злоумышляет против меня, зато Помпей неискренен. Неужели родство не сблизило нас? Оба они враждуют, тайно подкапываются друг под Друга, но я должен помирить их, чтобы трое составили тело, объединенное одной волей и одним стремлением».

Он спросил Помпея о здоровья Юлии, о семейных и личных делах и равнодушно слушал рассказ Помпея о беременности жены, о сыновьях, которые мечтают о военной славе и подвигах, учатся ездить верхом, владеть копьем и мечом и хотя преуспели уже в греческом языке, но эллинская литература и искусство мало их занимают.

— И в самом деле, — прибавил Помпей, самодовольно поглядывая на Красса и намекая на его сына Публия, большого почитателя Цицерона, — зачем мужу, который готовится быть полководцем, ораторское искусство и умение изощряться в спорах? Ему нужен меч, копье и наука передвижений войск во время сражений.

Однако Цезарь, смотревший на семью, как на средство к достижению заветных целей, только пожал плечами.

— Будущее покажет, на что способны твои сыновья, — сказал он, — и любоваться ими прежде, чем они прославились, это значит, подвергаться разочарованию.

Помпей хотел возразить, но они уже входили в дом, и Цезарь спрашивал раба, отправились ли уже его любовницы, на прогулку и кто из плясуний остался дома.

— В кубикулюме находится юная секванка, которую ты приказал не беспокоить, — говорил невольник с бритой головой и лицом. — Она плачет… не ест и не пьет…

Это была рабыня, купленная Цезарем на невольничьем рынке в Лугдуне, четырнадцатилетняя белокурая девочка с пугливыми глазами и румяными щеками. Цезарь хотел ее сделать своей наложницей, но она отбивалась от него, кусаясь и царапаясь, как дикий зверек.

— Не ест и не пьет? Я навещу ее позже…

В атриуме он предложил триумвирам возлечь за стол и пообедать, а затем, подняв фиал за их здоровье, выплеснул несколько капель вина в честь Вакха.

— Друзья, — сказал он, — наша судьба зависит от нашей сплоченности, любви и единства. Пока мы держимся один за другого, никакая сила в мире нас не опрокинет, но стоит лишь начаться раздорам, как аристократы раздавят нас поодиночке. Поэтому, друзья, умоляю вас, во имя богов, перестаньте враждовать друг с другом!

— Разве мы ссорились? — притворно удивился Красс. — Мы жили мирно, и Помпей Великий ни в чем не может меня упрекнуть…

— Верно, мы не ссорились, — усмехнулся Помпей. — Но я знаю, что ты, Марк Лициний, возбуждал против меня Клодия, да и ты, Гай Юлий, натравливал его на меня, несмотря на наше родство… Этот подлый Клодий…

Цезарь спокойно перебил его:

— Ты несправедлив, Гней Помпей! Меня, выдавшего за тебя дочь, обвинять в кознях? Постыдись. Никогда я не приказывал Клодию травить тебя. Правда, он мне подвластен, потому что я вождь популяров, как и ты, Помпей…

Помпей молчал, опустив глаза.

— …и я прикажу Клодию оставить тебя в покое. Вмешался Красс.

— Ты, Гией Помпей, обвиняешь меня несправедливо, — молвил он. — Скажи откровенно, за что ты меня ненавидишь? Скорее мы должны сердиться на тебя: я — за отнятую у меня победу над Спартаком, а Лукулл…

Помпей вскочил, — лицо его пылало.

— Молчи! Подлые завистники распространяют лживые слухи, сам Лукулл старается меня очернять, — но кто, как не я, победил Митридата, завоевал Иудею и ряд азийских царств? Что принадлежит Лукуллу, то Лукуллово, а что мне — то мое!..

— Тише, друзья, — приподнялся Цезарь, — оба вы велики, а кто выше, — рассудит потомство. Не время ссориться, когда враги злоумышляют против нас. Я подымаю фиал, во имя Зевса Филия, за нашу дружбу: да будет мир ненарушим среди триумвиров!

Они встали, обнялись и поцеловались.

— А теперь, друзья, — продолжал Цезарь, — возлягте вновь и слушайте. Если вы согласитесь выставить кандидатуры на консульство, я помогу вам добиться его на следующий год, а для этого пошлю в Рим своих воинов: они будут голосовать за вас. И вы получите: ты, Гней, Африку и обе испанские провинции на пять лет, а ты, Марк Лициний, — Сирию на такой же срок. А для меня вы должны добиться управления тремя Галлнямн на следующее пятилетие…