Только часовые перекликались при малейшем шуме и шорохе да журчали горные ручьи, прыгавшие по камням.

«Не лучше ли броситься на меч?» — подумал он, но такой исход показался ему трусостью, и он отверг его.

Кликнул раба и, приказав позвать жреца, стал писать эпистолы — жене, Помпею и Цезарю. Но, не кончив их, поднялся навстречу старому жрецу.

— Я хочу отдать себя под покровительство подземных богов, — тихо сказал он. — Помолись же со мною, напутствуй меня и скажи, что должен я делать, когда варвары начнут меня убивать, и потом, когда душа моя приблизится к подножию престола Аида…

Жрец, склонившись, поцеловал его руку и зашептал молитву:

— Повторяй за мною, сподвижник Суллы, победитель Спартака, вождь, проконсул и триумвир!.. Жизнь моя кончается…

Красс опустился на колени, устремил серые глаза вверх и воздел руки, с толстыми короткими пальцами, над своей седой головою.

Идя по лагерю в сопровождении Петрония и легатов, Красс вдруг остановился и, презрительно указывая на воинов, бродивших между палаток, сказал:

— Римляне, вот эти римляне заставляют старого полководца идти к варвару просить мира… Но пусть никто не скажет, что триумвир и проконсул не заботился о легионариях! А вы, — возвысил он голос, обращаясь к воинам, — если вы спасетесь по милости сурены, говорите всюду, чтобы позор не запятнал победоносных римских орлов: «Красс погиб, обманутый врагом, а не выданный своими войсками».

Легионарии угрюмо молчали. Ни один голос не поднялся, чтобы удержать его.

Красс шел, предшествуемый ликторами, а впереди шагал трубач, возвещая врагу о мирном посольстве.

Спускаясь с холма, он споткнулся (это считалось дурным предзнаменованием), и все побледнели.

Внизу ждал отряд парфян. Увидев проконсула и военачальников, сурена, смуглый низкорослый всадник, спешился и, подозвав нескольких человек, что-то шепнул.

Не успел Красс, сопровождаемый Октавием, Петронием и ликторами, подойти к сурене, как парфяне окружили их и потребовали выдать оружие. И вдруг сверкнули мечи. Октавий и Красс упали. Петроний, отбиваясь побежал с ликторами. Воины, окружавшие полководца, разбегались. Их ловили, брали в плен или убивали.

С высокого холма легионарии наблюдали за вероломным убийством их полководца, но ни один не бросился на помощь. Они видели, как Крассу вливали в глотку растопленный металл, слышали гортанный говорок сурены, коверкавший римскую речь:

— Насыться золотом, рабом которого ты был, жадный негоциатор!

Взобравшись на холм, Петроний крикнул, задыхаясь от бега и отчаяния:

— Стыд и позор вам, воины! Вы предали великого римлянина, своего вождя и господина! Пусть же покарают вас боги за это преступление!

Босые, оборванные люди, с изможденными лицами, полулежали на горячих ступенях храмов, поджав под себя ноги или вытянувшись во весь рост, и дремали; другие, усевшись в кружок, играли в кости, в чет и нечет, позвякивая ассами и споря, иные забавлялись, стреляя вверх плодовыми косточками и загадывая при этом какое-либо желание. Однако все, как бы ии были заняты развлечениями, часто поглядывали на солнце — в полдень производилась раздача декурионами хлеба и нескольких ассов на пропитание.

Но стоило появиться на улице оптимату, всаднику или матроне, как свист, брань и хохот оглушали оторопелого прохожего, который, растерявшись, не знал, куда деваться. Случалось, что пролетарии вскакивали и открыто нападали на нобиля, а если рабы защищали его, то поднималась вся толпа и, разогнав невольников, избивала до крови оптимата.

По улицам Рима стало опасно ходить. Стычки вооруженных пролетариев с отрядами, охранявшими нобилей, стали обыденным явлением. Нередко голодные толпы спешили на помощь декуриям или центуриям, осаждавшим дома знатных лиц, и жестокие битвы не утихали по суткам.

Сальвий обходил каждый день кварталы ремесленников и возбуждал их к насилиям, по приказанию Клодия.

Вождь, возвратившись к частной жизни, продолжал держать нобилей в страхе.

В этот день Сальвий делал обход раньше, — нужно было сопровождать Клодия за город на концию.

Подходя к Эсквилину, он услышал яростные крики, хохот и, когда попал в полосу садов, остановился: десятка три пролетариев хохотали возле опрокинутой лектики (рабы, очевидно, разбежались); бородатый муж, в тоге с пурпурной каймой, бешено отбивался кулаками от нападавших на него людей. Забрызганный грязью, он кричал:

— Подлые разбойники! Разве вы — римляне? Нет, рабы и насильники! Пусть поразит вас Юпитер за оскорбления, нанесенные высшему магистрату!..

Но толпа не слушала, швыряя в него комьями грязи и камнями. «Бибул», — узнал Сальвий магистрата и, усмехнувшись, повелел людям связать его и положить в лектику.

Однако пролетарии не успели выполнить приказания — из-за деревьев выскочили молодые аристократы с обнаженными мечами и, набросившись на толпу, принялись ее рубить.

— Отряд Милона? — крикнул кто-то.

— Спасайтесь!

— Их больше, чем нас!

Люди побежали врассыпную, укрываясь за деревьями. Бежал с ними и Сальвий.

Сев на коня, он приехал на место, назначенное Клодием. Конция уже кончилась, и взволнованная толпа расходилась, обсуждая речь вождя.

— Слышал, что он сказал? — говорил кривой раб простоволосой невольнице, — Бить господ, поджигать их дома, расхищать имущество!

— Он сказал, что сперва нужно убить Милона!

— Ты не поняла, — возразил гладиатор, отпущенный Цезарем на волю, — вот его слова: «Нужно убивать Милонов, которые нападают на нас». Это значит, что не только Милона, но и всех его приверженцев…

Бородатый иудей, с красными воспаленными глазами, с большими ножницами, прикрепленными к поясу, и иглой, торчавшей из шапки, покачал головою:

— Убивать — легко сказать. Но на их стороне сила: власть, деньги и легионы… Нет, убивать единицы, которых сменят другие, то же, что раздавить клопа: на его запах приползут десятки других…

Увидев Клодия, Сальвий подошел к нему. Решено было заночевать в придорожной гостинице, а утром уехать: Клодию — в Рим, а Сальвию — в окрестности, где он должен был навербовать побольше сторонников.

Садясь чуть свет на коня, Клодий говорил:

— Набирай плебеев, пролетариев, рабов и веди в Субурру. Там распределишь их по декурням и центуриям.

— Вождь, не лучше ли тебе подождать меня? Милон разъярен, людей у него много, а с тобой — несколько человек…

— От судьбы своей не уйдешь, — возразил Клодий, и на аполлоноподобном лице его выступили морщины.

Они расстались, и Клодий поскакал по дороге в Рим.

Светало. В утреннем воздухе звуки приобретали особенную четкость и яркость: голоса торговок зеленью, погонщиков ослов, песни кутил доносились из прилегавших улиц. Лошадь Клодия бежала рысью, за ним следовал небольшой отряд. Люди переговаривались между собой и шутили.

Вдруг лошадь Клодия навострила уши — из-за углового трехэтажного дома вылетели всадники с мечами наголо, и впереди мчался муж свирепой наружности, с мрачно-злыми глазами и нависшими бровями.

«Милон, — подумал Клодий, — злодей выследил меня…»

Выхватив меч, он приказал отряду приготовиться к бою. Но уже аристократы с громкими криками налетели на растерявшихся людей и дружно заработали мечами.

Отряд был мгновенно смят. Клодий, уклоняясь от ударов рослого всадника, отступал к ограде сада. И вдруг, изловчившись, взмахнул мечом — всадник завопил, схватив рукой обоюдоострое лезвие, проникавшее в грудь. В это мгновение Клодий почувствовал резкую боль в боку, и, выдернув меч из груди всадника, обернулся: перед ним был Милон. Клодий успел увидеть ощеренные зубы, злобные глаза вождя аристократов и, падая с лошади, услышал яростный голос:

— Добить его!

Боли он не испытывал, только после каждого удара, потрясавшего тело, опутывала вязкая слабость, руки и йоги деревенели. А потом всё потемнело, точно он провалился в черную яму.