«А ты — мужик, да безумнее баб, не имеешь цела ума: ну, детей переженишь и жену утешишь. А за тем что? Не гроб ли?..»

Есть и спать для того, чтобы жить. Жить для того, чтобы есть и спать. Начисто отвергал Аввакум подобную «философию». Смысл жизни был для него в борьбе, в напряженном искательстве «правды». Он обличал «пьяных и блудных», поработившихся «страстям века сего», и славил тех, кто мог гордо сказать:

— Никово не боюся, ни царя, ни князя, ни богата, ни сильна, ни диявола самого!

Туго набитое «чрево» становится у Аввакума как бы символом и причиной всех зол. Даже отход от раскола князя И. И. Хованского он объяснял боязнью вельможи «покинуть» фаршированные куры и крепкие меды. Князь церкви, в описании Аввакума, непременно был толсторожим и «колебал» упитанным брюхом. Новый фасон иерейской одежды с высокой талией давал ему повод для ядовитых восклицаний:

«А ты, что чреватая жонка, не извредить бы в брюхе робенка, подпоясываешься по титькам! Чему быть? И в твоем брюхе-то не меньше робенка бабья накладено беды-то, — ягод миндальных, и ренсково, и романеи, и водок различных с вином процеженным налил. Как и подпоясать? Невозможное дело — ядомое извредить в нем!»

В том же «Евангелии учительном» говорилось, что человек «самовластно» выбирает, как ему жить. «Никого не понуждает бог: или добре живет, или зле…» Аввакум, наверно, не раз возвращался к этой мысли и опять же не мог воспринять ее отвлеченно. Понимание «добра и зла» он переводил из моральной плоскости в чисто политическую. Зло для него было заключено в «никонианстве», иные критерии оценки человека как-то стушевывались — их подавлял жесткий партийный принцип. Здесь — добро, там — зло. Здесь — высокая духовность, там — низменная страсть к обогащению, суетное желание сделать карьеру любой ценой.

— Жги, государь, крестьян; а нам как прикажешь, так мы в церкви и поем. Во всем тебе, государь, не противны; хоть медведя дай нам в алтарь, и мы рады тебя, государя, тешить, лишь нам погребы давай, да кормы с дворца.

Так, по Аввакуму, будто бы говорили царю церковные власти, готовые ради дворцового «пайка» поощрять любые преступления против народа.

О своем враге, митрополите крутицком Павле, Аввакум писал:

«Тот не живал духовно, — блинами все торговал, да оладьями, да как учинился попенком, так по боярским дворам блюды лизать научился; не видал и не знает духовнаго-тово жития».

В житейских примерах своих Аввакум порой опускался до сплетни. Все годилось в дело, когда речь шла о развенчании врагов. Так же все годилось для обмана никониан. В своих советах старообрядцам Аввакум мастерски рисует целые житейские картины, поясняя ими, как вести себя с начальниками и попами. Впрочем, он не отговаривал своих сторонников от царской службы, советовал скрывать свои взгляды, продвигаться и «добро творить».

Аввакум гордился своей славой учителя. «Мне неколи плакать, всегда играю с человеки… В нощи что пособеру, а в день и рассыплю». Ему верили, но иные его советы были жестокими…

Отчаявшись найти правду, поиски которой стали смыслом его жизни, Аввакум писал другу: «Пропала, чадо, правда, негде соискать стало, разве в огонь, совестью собрався, или в тюрьму — по нашему».

Не только «капитоны», но и десятки «правоверных» старообрядцев проповедовали:

— О братие и сестры! Радейте и не ослабейте! Великий страдалец Аввакум благословляет и вечную вам память воспевает. Текайте да все огнем сгорите. Подойди-ка, старче, с седыми своими власами! Приникни, о невеста, с девическою красотою! Воззрите в сию книгу, священную тетрадь — не мутим мы вас, не обманываем! Зрите слог словес и чья рука! Сам сие чертал великий Аввакум, славный страдалец…

Однажды Аввакум написал: «Знал я покойника Доментиана: прост был человек… а конец пускай добре сотворил; отступников утекая, сожегся».

Тюменский поп Доментиан стал иноком под именем Даниила. К его келье, что была под Тобольском, пришли люди из многих городов и уездов и, побуждаемые фанатиками, требовали «крещения огнем». Старец Даниил просил совета у своего духовного отца инока Иванища.

— Заварил кашу, — ответил тот, — ну и ешь ее как знаешь.

1700 человек сгорело с Даниилом.

Огонь и меч опустошал русскую землю. Когда разбили Разина, на многих тысячах виселиц закачались тела, кровью пропиталась земля городских площадей. Не было спуску и раскольникам.

Узнав, что идут подьячие и начальники с солдатами и понятыми, раскольники приходили в крайнее возбуждение. Уже настроенные фанатиками, они клялись друг другу не даваться в руки солдат живыми.

Крестьяне бежали к проповедникам и кричали:

— Враг беды с напастями и бурю с огнем воздвиг! Секут да рубят, кончина пришла! Заставы и приставы на всякой версте; едет ли кто, идет ли, кричат: как крестишься? Что медлишь, старче! Невозможно стало жить…

Все вместе они запирались в часовне, в церкви, в избе или овине, заваливали окна и двери бревнами и разобранными заборами, прокладывали везде, смольем и соломой и ждали «гонителей». Огонь зажигался лишь при нападении солдат.

Самосожжение не было особенным раскольническим догматом. Самоубийство запрещено религией. Сжигались скорее от отчаяния.

Только на родине Аввакума, в нижегородском Закудемском стану, в овинах сгорели «тысячи с две» крестьян с женами и детьми.

Недоброе дело сделал Аввакум, одобрив самосожжение…

Однако согласны с Аввакумом были не все…

Одним из руководителей старообрядчества в Поморье был Досифей, бывший игумен Беседного Никольского монастыря близ Тихвина. Пользовался он громадным влиянием. «У отца Досифея благословения прошу, и старец Епифаний также, по премногу челом бьет», — писал Аввакум.

Досифей и его окружение боролись с гарями. Он настоял, чтобы «самовольных мучеников» признали за самоубийц. Ученик и друг Аввакума известный инок Сергий набросился на Досифея:

— Ты уничижил рассуждение великого страдальца!

— Сатана за кожу тебе залез! — ответил Досифей.

К этому времени уже пестр стал раскол. Раздоры дробили его на все более мелкие секты. Аввакум с тоской писал: «Уже друг друга гнушаетеся, и хлеба не ядите друг с другом. Глупцы! от гордости, что черви капустные все пропадете… У нас повсюду ропот, да счет, да самомнение с гордостию, да укоризны друг на друга, да напыщение на искренних, да всяк учитель, а послушников и нет».

А нет единства, нет и силы, как ни ревностен каждый по отдельности.

«Доброе дело содеяли, чадо, Симеоне, надобно так», — цитировал Сергий письма Аввакума и давал их переписывать. А потом доверял: «Аввакум писал своею рукою здесь». Но противники самосожжения не дремали.

Ученик Досифея инок Ефросин ходил по городам, где заправляли фанатики, и устраивал диспуты. В городе Романове он будто бы убедил всех, а потом слышит, как некая «девка-дуравка» ходит по улицам и рассказывает:

— Наши подьячего взяли, день и ночь пишут, чем уличить Ефросина и из города выгнать…

Страшную злобу питали друг к другу «братья по вере». В том же Романове скрывалась раскольница княгиня Анна Хилкова, выступавшая против самосожженцев. Ей отказывали в крове, грубили и досаждали, даже едва «голодом не уморили».

Встречу свою с проповедниками самосожжения Ефросин описывал так:

«Поликарп долу главу поник, покашливает; Андрей, седя на лавке, поезживает; подьячий из кута, что волк, позирает; все друг на друга поглядывают».

— Почему поборствуешь и вшивишь? — говорили они. — Почему людям гореть не велишь?

— Не ты ли, губитель, душеяд и душеглот, по целому граду глотаешь? Белев свой проглотил уже, и Романов хочешь пожрать! Не проглотишь, вем: подавишься молитвами страдальца отца Аввакума! — кричал Поликарп Петров.

Ему вторил проповедник Андрей. «Яко ерш из воды, выя колом, голова копылом, весь дрожа и трясясь от великой ревности, брада плясаше, зубы щелкаху».

Выразительно писали в XVII веке, точно и красочно.

Долго боролись сторонники Досифея и Ефросина, прежде чем гари пошли на убыль.