Приведу эти стихи, ставшие литературной основой неисполненной Жениной песни, полностью.
Дождь за окнами школьными капал,
Умолкая в осенней листве.
Сочиненье на тему «Мой папа»
Было задано третьему «В».
Тема близкая всем и простая,
А в тетрадках — пустые листки.
И молчат, отрешенно вздыхая,
Даже первые ученики.
Хоть бы слово одно или фраза!
Почему же их нет, этих слов?
Оказалось, почти что полкласса
На отшибе растет, без отцов.
Не погост, что солдатами вырыт,
Не война, что в смертельной крови...
Сколько их в наши дни, этих сирот,
Этих маленьких сирот любви!
Самолюбий, характеров схватки.
Да, любовь — это бой, не парад.
И с пустыми листками тетрадки
Сиротливо на партах лежат.
Дождь за окнами школьными капал,
Гнулись ветви осенних рябин...
Сочиненье па тему «Мой папа»
Ты пиши, чтоб там ни было, сын!
Тут, как говорится, комментарии излишни. Да и обращение к общеизвестным стихам Сергея Есенина «Сыпь, тальянка, звонко!..» тоже невольно свидетельствует о кризисном душевном состоянии брата, — едва ознакомишься с его музыкальным прочтением этой поэтической темы. Мне приходилось слышать немало песен, романсов, хоровых сочинений на эти стихи, но Женина композиторская трактовка самая грустная (оговорюсь на всякий случай: из слышанных мной). Я готовил аранжировку этой песни, переписал по-своему Женин клавир (и автору он понравился больше собственного), уже были готовы наряд-заказ и паспорт на запись песни в ГДРЗ (Государственном доме радиовещания и звукозаписи), заказаны смены в 3-й студии... Жене очень хотелось записать эту песню, ведь он ее понимал и чувствовал в прямом — по отношению к себе — смысле...
Сыпь, тальянка, звонко, сыпь, тальянка, смело!
Вспомнить, что ли, юность, ту, что пролетела?
Не шуми, осина, не пыли, дорога.
Пусть несется песня к милой до порога.
Пусть она услышит, пусть она поплачет.
Ей чужая юность ничего не значит.
Ну, а если значит — проживет, не мучась.
Где ты, моя радость? Где ты, моя участь?
Лейся, песня, пуще, лейся, песня, звяньше.
Все равно не будет то, что было раньше.
За былую силу, гордость и осанку
Только и осталась песня под тальянку.
Случайно или нет, но уже песня «Марьина роща» — последняя из записанных Женей — писалась почти что «с кровью». Студийная работа растянулась на 6 смен. То выходил из строя звукорежиссерский пульт, то никак не подключался к магнитофону ритм-бокс, то не «читался» пилот-сигнал, потом вдруг «сгорел» синтезатор, стала «фонить» электрогитара, при сведении фонограммы обнаружилось, что информация, записанная на одних дорожках, каким-то образом «просочилась» и на другие... Словно какие-то силы сверху (или еще откуда-то) препятствовали брату. И после: на телевидении «зарубили» текст, Женя переписал несколько мест с измененными словами, склеили новые (переписанные) куски со старыми, стали слышны склейки, корректировали склеенный вариант на компьютере, решили все переписать заново. Да только где это сделать? Ведь смены уже чужие, студии на неделю вперед расписаны, а телевизионная съемка должна быть завтра!..
Результатом этой работы было 9 магнитофонных бобин с надписями на них:
«Оригинал, самое первое сведение, старый текст»;
«Оригинал, второе сведение, старый текст, голос поярче»;
«Оригинал, монтированный, со склейками, новый текст»;
«Оригинал, с корректированными склейками, новый текст»;
«Оригинал, последний вариант, первое сведение»; «Оригинал, последний вариант, второе сведение, голоса больше»;
«Дубль второго сведения, с новым текстом»...
У авторов есть еще один признак приближения к какому-то рубежу: обострение интереса к своему архивному, неиспользованному или неудачно в прошлом воплощенному материалу, попытки его «реанимировать», не оставить брошенным. Иными словами, закончилось время разбрасывания камней, пришло время собирать камни. Так, еще в 1983 году брат снова попытался «поднять» «Колыбельную пеплу» (на мой взгляд и слух, одну из лучших своих баллад) и «Этот май»; затем, в 1985 году, — «Чудо любви»; а в 1989-м — «Ласточки домой вернулись». Приноравливался он и к «Царевне с нашего двора», и к юношеской «Песне о Родине», но каждый раз неудовлетворенно отодвигал клавиры в сторону. В 1988 году Женя решил (по моему совету) подтекстовать мелодию, сочиненную еще в 1976-м. Мне она очень нравилась, и я предложил брату свой образ песни и первую строку припева: «Давай зажжем на счастье свечи!». Так родилась песня на стихи А. Поперечного «Свиданье при свечах». Но судьба ее была при жизни брата несчастливой: «Свечи» тут же раскритиковали и «зарубили» в музыкальной редакции Центрального телевидения, и Женя больше к ним не возвращался. После смерти брата его друг и соратник по эстраде Александр Серов записал эту песню, многое изменив в ее материале, особенно в тексте. Песня пришлась по душе слушателям и стала популярной, но я к ее новой версии-трактовке отношусь несколько сдержанно и отстраненно, хоть и участвовал в записи инструментальной фонограммы. Да, это музыка — как материя — еще мартыновская, но дух в ней уже серовский. Хорошо это или плохо — не берусь судить. Но тот факт, что в Жениной мелодии с 1976 года была скрыта жизненная энергия, раскрывшаяся только в 1995-м, интересен и по-своему замечателен.
Самые ранние сочинения (донецкие и даже артемовские) со времени вступления брата в Союз композиторов все чаще стояли на пюпитре его несмолкавшего рояля. Однажды, в 1981 году, издательство «Музыка» впервые обратило внимание не только на песни, но и на камерно-инструментальную музыку Евгения Мартынова, издав его Скерцо для кларнета и духового оркестра (то есть аранжированный вариант Скерцо для кларнета и фортепиано). Теперь же, в конце 80-х, Женя пытался найти применение и другим своим инструментальным сочинениям: выгрывался в них, делал исправления в клавирах, собирался оркестровать, советовался со мной, предлагал издательствам. Также и на старых, почти пожелтевших песенных клавирах пятнадцати-двадцатилетней давности появились новые карандашные пометки и дописки с вариантами иного — музыкального или литературного — развития. Впоследствии мне пришлось этими дописками воспользоваться в процессе подготовки к изданию полного (или почти полного) собрания песен брата и во время работы над симфоническими инструментовками его фортепианной Прелюдии и кларнетного Романса.
У Жени остались неиспользованными многие грустные, но очень красивые мелодии. В последний год жизни он их часто наигрывал и напевал, что-то помечал в нотах, исправлял, менял гармонию, варьировал размер и темп, пытаясь «поймать» нужную стилистику. Правда, все это Женя делал как-то между прочим, для души, без нажима и насилия над своими, пришедшимися не ко двору печальными мелодиями. Словно ласкал и тешил своих незаконнорожденных детей, которых никак не решался вывести на люди. В результате подтекстовки одной из таких мелодий, осуществленной Робертом Рождественским после Жениной смерти специально для концерта его памяти, родилась песня «Я еще вернусь!». На сцене театра эстрады в мае 1992 года эту песню исполнил — неожиданно для многих — популярный артист разговорного жанра Михаил Евдокимов. Успешный певческий дебют очень вдохновил артиста, и вскоре он записал еще две песни Евгения Мартынова, стал петь в концертах песни других композиторов и так вошел в голос, что практически ни один свой концерт не мыслит теперь без песен.
Не могу не обратить внимания и на появление такой перемены в творческих принципах брата, которая в 1989 году позволила ему записать мою песню «Тройка счастья» (на стихи Е. Супонева). Так как Женя значительно доработал «под себя» мелодию и немного текст, я настоял тогда на констатации следующей формальности: раз музыка в песне уже на 50% не моя, значит, ее авторами должны считаться оба Мартыновых, а не я один. В начале 1990 года Женя записал мою песню «Васильковые глаза» (на стихи Ю. Гарина), причем сделал это настолько охотно и удачно, что выразил желание исполнить любые мои опусы. Почти годом раньше он записал на радио мужскую партию песни-дуэта на стихи А. Боброва «Свет воспоминанья» . Но (как о том уже говорилось в главе XVI) попытки записать женскую партию художественного успеха не имели, и я решил отказаться от затеи найти брату партнершу, соответствующую его манере, эстетике и уровню вокальной техники. «Многострадальный» дуэт мне пришлось записать самому в паре с Аурикой Ротару, когда я собирал материал для своей большой пластинки, вышедшей осенью 1990-го. К слову, именно для этой пластинки Женя сфотографировался последний раз в жизни в профессиональной фотостудии: его лик я поместил на тыльной стороне конверта в ряду с восемью другими исполнителями, чьи записи вошли в программу диска. А вспомнил я о собственных песнях потому, что брат со времени всесоюзного конкурса в Минске — с 1973 года — практически не исполнял публично «чужих» песен (разве только мог подпеть в общей массовке на сцене или изобразить что-нибудь из русско-советской песенной классики на каких-то общественно-культурных мероприятиях, аккомпанируя сам себе на фортепиано). И вдруг в конце жизни Женина принципиальная позиция по отношению к своему репертуару изменилась. На сей факт обратили внимание и друзья и недруги, не преминув каждый по-своему на него отреагировать.
