Женя признавался, что раньше был убежден: имей он столичное композиторское образование, все его дела двигались бы легче и быстрее. Потому и заботился он когда-то о моем наисовершеннейшем профессиональном обучении. Но, убедившись на моем же примере, что ни самая высшая школа, ни раннее членство в Союзе композиторов не избавляют композитора от общей для всех рутины унижений и далекой от творчества толкотни по редакциям, брат засомневался, стоит ли ему учить музыке сына.
Вначале в шутку, а затем уже и всерьез, он все чаще говаривал:
— Я с музыкой, наверно, буду скоро завязывать. И Сережку ни за что в это болото не отдам. Пусть будет кем угодно, только не музыкантом!..
Как я уже говорил, брат часто бывал за границей. Но испытывал ли он желание эмигрировать? До 1988 года однозначно — нет, хотя при встречах с Женей его бывшие соотечественники, преуспевшие за рубежом, всегда убеждали брата порвать с «совком» как можно скорее, пока еще молод. Женя, однако, предпочитал трезво смотреть в глаза правде и понимал, что успех его выступлений в цивилизованных капиталистических странах — это успех у нашей же, эмигрантской, ностальгирующей публики. И все выступления советских эстрадных авторитетов «там» фактически не поднимаются на уровень сколько-нибудь заметных культурных событий для западных стран. Потому, в отличие от других отечественных звезд, восторженно рассказывавших по приезде «оттуда» о своих триумфальных концертах, Мартынов, участвовавший в тех же или подобных концертах и имевший успех не меньший, чем другие наши «асы», предпочитал «не гнать понтяру», как он сам выражался.
С 1988 года брату стали предлагать длительные контракты (на несколько месяцев, полгода, год), и на очень заманчивых условиях. Эти условия были привлекательны, правда, лишь в материальном отношении, а в духовном (если это понятие сейчас уместно в контексте рыночных реформ) все предложения в основном сводились к гастрольным шоу-программам типа «Новая русская поп-культура» — по ресторанам, клубам, зонам отдыха, для тех же бывших соотечественников. Женя — поначалу с улыбкой относившийся к подобным перспективам, — глядя на все то, что происходит на родине, постепенно стал серьезно задумываться над зарубежными проектами. В частности, интересны были итальянские и испанские предложения, и в последний год жизни брат часто поговаривал о возможности их реализации. Одной из основных причин нерешительности, сдерживавшей его пыл в отношении западных перспектив, была неопределенность положения инвалидов-родителей, одиноко старевших в неблизком городе Артемовске. Родительская проблема переплеталась и с неопределенностью моего состояния: я никак не мог выйти на материально-обеспеченный уровень жизни в столице и потому не был твердой опорой отцу и матери во все более ухудшавшихся условиях «перестроечной» жизни.
На мои провокационно-демагогичные заявления, что нужно отсюда «рвать к своим», в германские, белые страны, где еще живы понятия «раса», «народ» и исходящие из них «государство» и «порядок», Женя почти всегда отвечал так:
— А ты о родителях подумал? Как они здесь сами останутся?.. Да и нас там никто не ждет: я в «европах» бывал, и знаю, уж поверь мне. А белых там, кстати, не больше чем здесь, а то и поменьше.
Однако в конце жизни, будучи в издерганном, озадаченном состоянии, брат и сам нередко поговаривал, вполголоса, словно себе же:
— Да, нужно что-то делать. Здесь оставаться больше нельзя.
Но я-то хорошо знал брата: на длительное концертное турне он еще мог «расколоться», а на эмиграцию — никогда! Не «эмигрировал» он и из партии, когда оттуда побежали все идеологи коммунизма: не по душе и не к лицу была брату меркантильная суета бывших ленинцев. Да и такие понятия, как «верность» и «предательство», для брата не были пустыми словами — они были его сутью и его болью.
Кто не знает, что такое жизнь артиста, тому, вероятно, покажется неожиданной смерть в 42 года, тот не сможет даже отдаленно представить себе ту усталость, которую порой испытывает живущий творчеством человек, — усталость от, казалось бы, легко преодолеваемых препятствий. Сколько духовной и физической энергии нужно истратить, чтобы свою тоску материализовать в мелодию, мелодию — в песню, песню очертить на нотной бумаге и — наконец воплотить в фонограммном звучании и телевизионном видении! А помимо того — доносить эту песню с концертной эстрады: каждый раз заново и каждый раз, независимо от количества слушателей в зале, технически совершенно, выворачивая душу наизнанку, не разделяя публику на столичную и провинциальную!
И, видать, не случаен тот факт, что примерно в одном возрасте покинули наш мир такие непохожие друг на друга артисты, как Элвис Пресли, Джо Дассен, Клод Франсуа, Джон Леннон, Владимир Высоцкий, Андрей Миронов, Олег Даль, Юрий Богатырев... Евгений Мартынов... Ведь при всей своей непохожести и даже противоположности друг другу, перечисленные мной артисты (а их список можно продолжать и продолжать), словно заговоренные, не смогли пересечь рубеж «41 — 44»... Нет, не случайно умирают талантливые люди в молодом возрасте, в расцвете сил, имея, на первый взгляд, все необходимое для долгой и счастливой жизни. Ведь все-таки любая случайность, ставшая причиной смерти, по-своему закономерна.
Мне не забыть ту «потерянность», «загнанность» душевного состояния брата в 89-м —90-м годах, словно специально подогреваемую со всех сторон участливыми воздыханиями: «не то сейчас надо писать», «не этого ждут люди», «совок канул в Лету, назад дороги нет»... Помню, работает на кухне Женин трехпрограммник, как всегда включен «Маяк», брат задумчиво пьет свой крепкий чай с медом. В эфире запел какой-то явно пьяный (на трезвое ухо) голос, хриплый и грубый.
Женя задумчиво, словно через силу, набирает телефон Валерия Ивановича Петрова (зам. главного музыкального редактора на радио — я о нем уже не раз упоминал) и после короткого приветствия, смеясь и чуть заикаясь, молвит:
— Валерий Иванович, вот вы сетовали на то, что я в «Белой сирени» пошлость сочинил, просили, чтобы подобную безвкусицу я больше не приносил на радио. А вы включите «Маяк», послушайте, там у вас вообще пьяный какой-то горланит.
Валерий Иванович включает «Маяк»: точно, судя по голосу — пьяный или бандит. Он тут же заходит в соседний кабинет — к главному музыкальному редактору «Маяка» Нэлли Юсуфовне Алекперовой: включите, мол, послушайте. Та включает, слушает, вызывает младшего редактора, ответственного за музыкальный эфир в тот день, — Ольгу Г. (не хочу называть ее фамилию по причине того, что пребываю не в дружеских с ней отношениях):
— Оля, как это понимать? Что это за пьянь поет в эфире?
— Это не пьянь, — отвечает Оля. — Это Александр Кальянов, звукорежиссер Аллы Пугачевой.
— Ну так пусть себе звукорежиссирует на здоровье! А к пению-то он какое отношение имеет?
— Он?.. Никакого. Понимаете, он инвалид, у него нога не сгибается... А голос — вот такой вот... хриплый...
— Ты на совете это показывала?
— Нет... Я думала, песня хорошая, по телевизору уже звучала... Инвалид все-таки... У Пугачевой... Нога...
Через 5 минут несколько озадаченный Петров звонит Жене:
— Женя, успокойся: это был не пьяный. Это инвалид, звукорежиссер Аллы Пугачевой. У него голос такой хриплый, нога не сгибается. Тут ничего не поделаешь. Редактор говорит, что очень талантливый человек. Совсем не бандит и не алкоголик, как мы думали поначалу, и даже не выпивший.
— Ну раз не выпивший, значит, точно — талантливый! — смеясь, отвечает брат. — Тут среднего быть не может: или талантливый, или пьяный.
Да простит меня А. Кальянов, если что не так сказал. Никаких претензий к нему я не имею, ничего плохого мне или брату он не сделал, а рассказал я все это просто как быль, связанную с темой настоящего повествования.
Правда, смехом дело не всегда заканчивалось. Так, в 1989 году снялся Женя в концертной телепрограмме у режиссера В. С. Черкасова (не помню названия той программы). Перед эфиром выяснилось: Женин номер в общую канву «не вписался» по причине того, что брат поправился и не очень хорошо якобы выглядел на экране — режиссер это «обнаружил» при монтаже программы. Смотрит, значит, Женя по телевизору программу, в которую не вписался и, соответственно, не попал. В разгар действа на сцене вдруг появилось «нечто толстое» и стало, припевая и пританцовывая, с себя снимать штаны, мучая при этом микрофонную стойку: то размахивая ею над головой, то бросая ее на пол, то наступая на нее ногами, то буцая ее, словно футбольный мяч. Дело, кстати, происходило в воскресенье, днем, а в субботу вечером Женя был оповещен об «отбое».
