Женя, как всегда приветливо и просто, объяснил причину своего визита: ведь кроме бутылки шампанского ему от орлиноносой ничего не нужно было.
Ответная реакция была столь неожиданной, что ошеломила брата, без преувеличения, на несколько дней:
— Здесь вам не винный погреб и не забегаловка! Кто вас сюда пустил?!. Ну-ка, выйдите сейчас же отсюда! Как вы посмели войти без очереди?!. Иванов им свои визитки пораздавал! Он с артистами на короткой ноге! Ваш Иванов уже допелся и доплясался! Освободите ресторан!..
Изумленный брат пробовал что-то вставить в шквалом обрушившуюся гневную тираду. Но было бесполезно: пепельно-крашеная демонстративно подняла «хай» и решила самолично сопроводить артиста к выходу, норовя выпроводить его почти что за руку. Первая, естественная, мужская реакция на женский крик — ретироваться, отступить (что Женя инстинктивно сделал). Вторая, следующая реакция, на крик несмолкающий и дурной, — рукоприкладство (прости, господи!). Может быть, орлиноносая хотела таким своеобразным, крикливым образом сразу утвердиться на новом месте, может, она Иванова очень не любила (как выяснилось потом, сама она имела фамилию Михайловская — тоже, кстати, простую), но ее неврастеничное хамство перешло границу мужского терпения. У выхода из ресторана брат, оправившись от дебютного нокдауна, применил наконец «ограниченную» мужскую силу и тут же выдал Михайловской такого «смачного» мата, что та, открыв рот, замерла!.. Однако через несколько секунд ее крик снова долетел до окна отъезжающего Жениного такси. Она что-то истерично орала про жалобы куда следует, про песни, про Союз композиторов, про Иванова и забегаловку, про очередь и совесть... За шампанским пришлось отправиться с непоправимо дурным настроением на край Москвы — в свою, «проверенную» точку.
А на следующий день брат обзванивал знакомых милиционеров, прося у них на полчаса... автомат. Иначе, объяснял он, Михайловская не одного Иванова со свету сживет — всем Ивановым будет «крышка».
— Нет, если я ее не пристрелю, давление мое не нормализуется, — вещал брат друзьям по телефону. — И с ними надо только автоматом или, еще лучше, пулеметом! Как чапаевская Анка делала.
— Женя, выбрось из головы эту дуру, — успокаивал оскорбленного артиста Жора Лебедянский, капитан ОБХСС*. - Я на своей должности столько крика и рыданий слышал от подобных Михайловских! Подожди, пусть она поработает пару месяцев. Мы ей потом такую ревизию устроим, что ни автомат, ни пулемет не понадобится! Она у меня будет, стоя на коленях, твои песни горланить!.. А ты говоришь: автомат.
Автомат с пулеметом — это, конечно, «черный юмор». Но орлиноносая и пепельно-крашеная Михайловская действительно выбила брата из колеи на неделю (это уж точно), а может даже — и на две. Для творческих нервов подобные перипетии безболезненно не проходят. Так же как небезболезненно прошел для брата и другой случай, похожий на предыдущий. Во время телевизионных съемок в концертной студии «Останкино» к нему подошла женщина средних лет и представилась главным музыкальным редактором радиокомитета не то Марийской, не то Мордовской АССР (да простят Евгения Мартынова и меня вместе с ним граждане этих республик за нашу забывчивость и неразборчивость).
* ОБХСС — Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности (молодой читатель, возможно, расшифровки этой аббревиатуры не знает).
Выразив свое восхищение Жениным творчеством, редактор попросила брата, если будет возможность, выслать ей записи его новых песен, так как в их фонотеку из Москвы песен Мартынова почему-то не присылают. Свой адрес и телефон она написала на пригласительном билете в концертную студию. Женя обещал помочь ей в этом вопросе, но билет с записанными координатами, к сожалению, потерял где-то за кулисами в процессе переодеваний и общений с коллегами, редакторами и поклонниками. Запомнив искреннюю просьбу красивой женщины и данное ей обещание, брат тем не менее не мог точно вспомнить ее нерусского имени и, главное, названия республики, в которую предстояло послать фонограммы: Марийская или Мордовская — какая-то из них. Не долго думая, Женя узнал через Госкомитет по телерадиовещанию СССР адреса радиокомитетов этих двух республик и послал по большой магнитофонной бобине с записями своих песен в оба адреса, снабдив бандероли коротенькими записками-комментариями. Через две недели от одного адресата пришла обратная бандероль с Жениной бобиной и коротким письмом, написанным в таком возмущенном тоне, словно сочинял его знаменитый государственный обвинитель А. Я. Вышинский и адресовал злостному врагу Советской власти.
Приблизительное содержание письма было таковым:
Как Вам не стыдно распространять свои песенки, минуя государственные органы распространения? Вы и так уже заполонили все! Скоро включить утюг будет страшно: оттуда зазвучит Ваш голос! Если бы Ваши песни были достойны, их бы нам прислали из Москвы по официальному каналу, как все другие, а если они пошлы или несовершенны, тут уж, извините, помочь никто не сможет. И вообще, наше радиовещание призвано пропагандироватъ творчество своих, республиканских, авторов, а не московских. Я сообщу куда следует о Вашей постыдной деятельности, будьте в том уверены!
Столь «доброжелательное» письмецо, мягко говоря, подпортило брату настроение. Впрочем, всего лишь на один день. На следующий же день пришло послание из другого радиокомитета — письмо совершенно противоположного тона, восторженное, благодарственное и приветственное. К нему были приложены стихи местных поэтов, которые предлагались Жене в качестве текстов для его будущих песен. Это, наверное, еще одна иллюстрация закона сохранения энергии в единой энергосистеме: если где-нибудь температура понизилась, значит, где-то она должна повыситься.
Брат не был (слава богам!) «задавленным», «невыездным» артистом, потому не знал многих трудностей и унижений, известных некоторым его коллегам. А в эту категорию можно было «вляпаться» совершенно случайно и без каких-либо поводов к тому. Удивляться тут нечему, если знать, что в списке попавших в немилость власти Жениных современников были, например, такие популярнейшие и в политическом смысле безобидные имена, как Валерий Ободзинский, Галина Ненашева, Юрий Антонов, Нина Бродская, Александр Градский... На рубеже 70-х — 80-х годов я учился в консерватории, живя в общежитии (хотя ночевал чаще всего у брата), и знаю, как бдительно сотрудники КГБ выслеживали среди студентов кандидатов в отщепенцы. Агенты внедрялись в консерваторскую среду в качестве совершенно официальных, правда, бездарных студентов, занимали должности председателей студсовета и профкома, секретарей комитета комсомола, жили среди нас, выпивали и танцевали вместе с нами, влезали в души и даже постели. А потом составляли списки: кто из наших дружит с иностранцами, у кого с иностранца-
ми любовные связи, кто собирается вступить с ними в брак и тем самым «предать Родину»... Все более-менее заметные студенты подвергались «оперативной разработке на предмет возможного предательства». Впоследствии я по своим, близким к КГБ, каналам узнал имена этих разведчиков-оперативников, обхаживавших и меня на всем протяжении моей учебы в Москве. Благодаря им, к удивлению своему и Жениному, я по результатам спецпроверки, длившейся 10 месяцев, оказался «неблагонадежной личностью, активно общающейся с иностранцами». Такого определения хватило, чтобы моя кандидатура стала по политическим соображениям не годной для работы в молодом Кремлевском оркестре, куда после консерватории и службы в армии меня рекомендовали авторитетные люди, в том числе и брат.
Приставали очень вежливые комитетчики и к Евгению Григорьевичу, несколько лет терпеливо доказывая ему, что если русский артист сотрудничает с органами, то в этом ничего постыдного и его порочащего нет. Они по-своему, конечно, были правы, но Женя ловко уходил от их домогательств, каждый раз переводя встречи и разговоры с ними в обычные застолья и выпивки, сопровождавшиеся песнями и веселыми анекдотами. Может быть, в результате совершенно очевидной Жениной простоты и открытости личные общения чекистов с братом перешли в обычные приятельские, а в паре случаев даже дружеские взаимоотношения, не касающиеся каких-либо дел, связанных с госбезопасностью.
