В местнической системе главное было не родство, а интересы родства. Как помним, Пожарский защищал Ромодановских, но когда в 1622 г. на праздник Федоровской иконы Богородицы у государева стола, куда приглашен был патриарх Филарет, бояре князь Ю. Е. Сулешев и князь Д. М. Пожарский и окольничий князь Г. К. Волконский били челом о том, что на Сулешева, высокородного выходца из Крыма, ранее бил челом князь Г. П. Ромодановский, а последний «бил на него в бесчестье», однако им сказали, что сейчас у них нет совместной службы, а когда будет, «и тогда государев указ будет» [42, 498–500].

Во время ратификации Поляновского мира 20 марта 1635 г. Пожарский держал блюдо («мису») с крестом, а подносил к царю для целования крест и договор боярин князь А. В. Хилков, который бил челом на главу переговорной комиссии боярина Ф. И. Шереметева, державшего скипетр; Шереметев бил челом «об оборони», а Пожарский его поддержал и попросил записать, что он равен Хилкову; по местническим нормам это тоже было натяжкой, но просьбу выполнили [42, 435].

В июле 1637 г. Пожарский выступил в защиту своего сына Петра – на обеде в царском шатре во время «похода» в Новодевичий монастырь, куда Михаила Федоровича сопровождали Д. М. Пожарский и боярин И. П. Шереметев, стольник П. Д. Пожарский «смотрел в кривой стол», а князь Г. А. Хованский в «большой», что было почетнее, почему князь Дмитрий встал из-за стола и бил челом, что Хованские, конечно, знатнее Пожарских, но на них били челом Ромодановские, равные им, и просил это записать, государь сказал, что он то ведает и велел князю Дмитрию сесть [43, 543–544].

В период боевых действий, когда Пожарский был наиболее нужен, с его «местниками» расправлялись жестче. Во время «королевичева прихода» в Калугу к Пожарскому 25 мая послали И. А. Колтовского, на место прежнего второго воеводы А. Ф. Гагарина; Колтовский бил челом на Пожарского, а за князя «об оборони» бил челом его сын Петр. Всполошившееся правительство тут же приговорило Колтовского к тюрьме, послав его затем в Калугу, затем с «милостивым словом» туда же к Пожарскому велено было ехать Ю. И. Татищеву. Последний пытался местничать, а когда ему отказали и дьяк С. Васильев, «оставя его у преградных дверей… пошел государя известить», сбежал из Кремля и спрятался. После ареста его людей он явился, бояре приговорили его бить кнутом и отвести к Пожарскому головой, послали же князя С. Ф. Волконского, который тоже беспокоился из-за «невершенного» дела Пожарского с Г. Г. Пушкиным, но выполнил приказ; челобитье же его оставили без внимания [42, 328–330].В начале Смоленской войны, 23 апреля 1632 г., когда по первому плану возглавить войско должны были Шеин и Пожарский, судье в иноземских полках В. В. Волынскому велено было подчиняться обоим воеводам, и он тут же потребовал подчинения первому воеводе, что удовлетворили. Пожарский, конечно, бил челом «о бесчестье», но вскоре заболел и сдал дела А. В. Измайлову, Волынский же продолжал местничать уже с Шеиным, и в конце концов был сослан в Казань [43, 272, 273].Во время сбора войск Д. М. Черкасским и Д. М. Пожарским во Ржеве в декабре 1633 г. из Торопца велено было идти к ним в сход князю И. Ф. Большому Шаховскому, который «списков не взял для кн. Д. М. Пожарского», за что 25 декабря «государь велел его посадить в тюрьму» на один день и выслать на службу [43, 351; 113]. И наконец, во время стояния резервного войска их в Можайске, когда Шеин уже капитулировал, а в окрестностях еще блуждали вольные отряды «балашовцев», воеводам было велено послать от себя в Боровск к князю И. Н. Хованскому Б. Г. Пушкина с дворянскими сотнями против «воров, калужских казаков». Тогда его дядя Г. Г. Пушкин опять потребовал вершения дела 1613 г. и посылки племянника от одного Черкасского. Власти согласились грамоту «переменить» и подчинить Бориса первому воеводе, но «род Пушкиных мятежный» не удовлетворился этим и, приехав со службы, Б. Г. Пушкин бил челом, что якобы Дмитрий Михайлович «утаил» эту первую грамоту, которая действительно у него оставалась; боярская комиссия признала Пожарского невиновным и приговорила Пушкина к тюрьме. При этом ему объявили, что переменили тогда решение не «для Бориса Пушкина местничанья, а для государева дела»; в дальнейшем, правда, его дядя, видимо, выхлопотал эту грамоту, которую взяли у Пожарского, и Пушкины «на государевой милости били челом» [43, 373–379, 390, 454–456].

О семейной жизни Дмитрия Михайловича нам известно преимущественно то, что сохраняют родословные и документы на владение имуществом. У князя 7 апреля 1632 г. умерла мать, Евфросинья-Мария, уже давно, видимо, принявшая постриг под именем Евзникеи; она похоронена была в родовой усыпальнице в Спасо-Евфимьевом монастыре. Тогда же, возможно, на саркофаги ее и ее мужа сделаны были белокаменные доски с надписями и датами [63]. [96]

Первая жена Прасковья Варфоломеевна прожила с Дмитрием Михайловичем большую часть жизни. Нераскрытой загадкой является ее происхождение. Никаких сведений о ее вотчинах (а в кругу, к которому принадлежали Пожарские, приданое обычно состояло из земельных владений), которые сразу же бы прояснили ее принадлежность к определенному роду, не имеется. Ничего не известно и о родственниках Пожарского по жене, а они бы неминуемо «проявились», когда 35-летний князь Дмитрий Михайлович стал большим вельможей, – как будто его жена была круглой сиротой. У них было, точнее выжило (тогда смерть в младенчестве была обычным явлением), трое сыновей и трое дочерей.

Старшей была, вероятно, дочь Ксения. Она умерла еще в 1625 г., уже монахиней Капитолиной, будучи вдовой князя В. С. Куракина [143, 30].Следующим по возрасту был, наверное, сын Петр, он, видимо, не достиг еще 15 лет к 1618 г. и не значится в разряде обороны Москвы. В 1621 г. он был стольником, имя его часто мелькает в описаниях дворцовых церемоний – он служит рындой на приемах послов и пр., затем – участник как воевода ряда кампаний [143, 29–30].29 августа 1635 г. «государь велел взять з Дедилова ис передовова полку воеводу князя Петра Пожарсково для того, что у нево мать умерла» [100, 408, 411],– так мы узнаем дату смерти Прасковьи Варфоломеевны. Средний сын Федор тоже известен как стольник (с 1626 г.) и часто в 1629–1631 гг. исполнял обязанности рынды при дворе [143, 30].Он умер молодым, 27 декабря 1633 г. [63], [97]отец, видимо, очень переживал его смерть, в своем завещании князь Дмитрий просил похоронить его «в головах у света моево у князя Федора Дмитриевича» [169, 146]и дал «по его душе» часть большого села Берсенева в Спасо-Евфимьев монастырь.

Дочь Анастасия была замужем за князем И. П. Пронским, в дальнейшем боярином. Похоже, князь благоволил к этому своему зятю, ему с дочерью он завещал передать имущество своей второй жены, после ее смерти или пострижения, кроме того, у них была дочь, его внучка Авдотья, о грядущем приданом которой дед тоже позаботился, так же как о приданом другой внучки, Анны, дочери сына Петра [169, 151].Младшая, видимо, дочь Елена была замужем за князем И. Ф. Лыковым, троюродным братом князя Бориса Михайловича, с которым у Пожарского, возможно, оставались неважные отношения, и в завещании он упомянут значительно скромнее (ему причитался только «жеребец гнед молодой с седлом», тогда как Пронскому, помимо вышеуказанного, – икона Пречистой Богородицы, деревня на Истре и ценный литовский конь с серебряной золоченой уздой). Младший сын Иван (умер 15 февраля 1668 г.) к моменту составления отцом завещания (1642 г.) был еще совсем юн, только через два года после смерти отца он начинает упоминаться как рында при дворе, но в дальнейшем делает хорошую карьеру – назначается воеводой в ряд городов, ведает Челобитным и Московским судным приказами, единственный из потомков Дмитрия Михайловича достигает думного чина – в 1657-м или начале 1658 г. становится окольничим [143, 30; 21, 5, 19, 24;18, 186].