В октябре 1618 г. начались переговоры с представителями Речи Посполитой. Наиболее дальновидные из них, такие, как канцлер Л. Сапега, А. Госевский и др., понимали бесперспективность похода, шляхетские и казачьи полки отказывались продолжать воевать «в долг», а канцлер и другие видели, что момент упущен, русское общество в целом уже не признает своим государем королевича. Ценой больших территориальных потерь (Смоленск, Чернигов и ряд других областей) западный сосед признал царем Михаила Романова и возвращал пленных, в том числе и Филарета Никитича.

Итак, нам не известно, какова была степень участия Пожарского в защите Москвы в «королевичев приход», за исключением памяти о его умелом маневрировании войсками при их отводе. За время кампании его дважды сваливала «черная немочь» – как мы уже писали, видимо, какое-то нервное заболевание. Да и прошли времена, когда взять всю полноту военной власти можно было, минуя все местнические рамки. Вряд ли следует буквально понимать слова жалованной грамоты 1619 г. Пожарскому за отражение «королевичева прихода»: «Стоял крепко и мужественно и на боех и на приступах бился, не щадя головы своей» [154], если вспомнить, что князь прибыл из Серпухова очень нездоровым. Это, скорее всего, просто часть формуляра грамот, выдававшихся всем награжденным (в данном случае князю Дмитрию Михайловичу на пожалованные ему вотчины села Ильинское в Ростовском и Вельяминово в Московском уездах с деревнями и пустошами в 379 четей), однако та часть формуляра, где говорится, что он «многую свою службу и правду к нам и ко всему Московскому государству показал» – реально соответствует действительности.

1 июня 1619 г. из плена прибыл Филарет. Боярин князь Д. М. Пожарский участвовал в самой первой «встрече» его, вместе с рязанским архиепископом, в только недавно осаждавшемся врагом Можайске. «Встречи» приезжающих высоких персон разделялись по рангам. В зависимости от знатности, местнического положения и политического веса встречающих назначали в первую, вторую и последующие «встречи», причем самым почетным назначением была «встреча» не первая, а последняя, уже во дворце. Таким образом Пожарский в данной службе был на самом «низком» месте. Но здесь, еще вдалеке от московского двора, впервые за много лет встретились два столь разных человека.

Филарет, тонкий политик, когда-то один из первых вельмож двора Федора Ивановича (и его двоюродный брат) и Бориса Годунова, претендент на престол, которого Годунов «переиграл», а затем полностью вывел опалой из политики, насильственно постриженный узник, затем обласканный двумя самозванцами как живое свидетельство и доказательство их «родства», сделанный ими митрополитом и даже патриархом, любимец тушинской казачьей «вольницы», как свой духовный «батька», некогда первый щеголь и охотник в Москве и ценитель латинской образованности, а затем, наверное, частый собеседник умудренного опытом канцлера Сапеги, в чьем доме некоторое время жил в почетном плену, много передумал, готовясь к возвращению, просчитывая разные ходы, гадая о выдвинувшихся новых незнакомых ему деятелях, многого опасался и пытался нащупать почву в грядущей борьбе за власть. Он, наверное, внимательно всматривался в сорокалетнего воеводу, чья звезда взошла в его вынужденное отсутствие. Филарет помнил, может быть, князя молодым стольником, вроде бы противной, годуновской ориентации, и вроде бы даже врагом его шурина Б. М. Лыкова, но потом, кажется, встречавшегося ему при дворе Лжедмитрия I и Василия Шуйского, не слишком заметного, но неожиданно прогремевшего на всю Россию и Польшу – и как явный глава временного правительства, и как победитель самого Ходкевича, по сути, спасший его жену и сына. А теперь Пожарский вроде не принадлежит к какой-либо определенной группировке, что видно уже из того, в какую «встречу» его поставили.

Мог ли Филарет понять человека, чья сабля за время Смуты ни разу не подымалась против собственной совести, кто на Соборе вовсе не ратовал за избрание его сына и рода, но весь жизненный путь которого указывал на один железный принцип – единожды приняв решение, быть ему верным. Первая «встреча» не была, как мы уже указывали, самой почетной для встречающего, вероятно, и окружала обоих не столь многочисленная свита. И возможно, тогда боярину и митрополиту удалось поговорить и выяснить позиции. Известно, что у политика не может быть симпатий и антипатий, а бывают только интересы. По крайней мере два фактора для сближения имелись. Это – пресловутая неколебимость князя в принятом решении и общий с Филаретом недоброжелатель – придворная камарилья из числа родни матери юного царя. Может быть, Филарет, имевший возможность получать иногда письма из дома, был уже наслышан о князе, а может, и в доме Сапеги, а потом в Мальборкском замке обсуждали русских воевод, в том числе и одного, сравнивавшегося в Речи Посполитой с Фабием Кунктатором, [77]несколько медлительного, но стойкого в обороне и порою наносившего неожиданный тяжелый удар. Может, известно было и как особенно ему доверяют служилые люди и казаки не только за то, что, едва оправившись от болезненных приступов, он опять ведет их в бой, но и за то, что он не присваивает солдатское жалованье. Филарет понимал, что верность присяге и организаторские способности пригодятся и в военной, и в мирной службе.

И вскоре положение Пожарского несколько изменилось. В XVI в. приказы возглавляли в основном дьяки – канцелярская служба считалась не слишком почетной для аристократа, а значит, немного записей о подобных назначениях и в разрядных книгах. Но в Смуту, и особенно после 1613 г., происходили изменения, в ходе которых бюрократический аппарат рос и приобретал политический вес. Достаточно вспомнить, что на территории страны единовременно бывало по два, а то и по три полномасштабных правительства (например, в Москве у Шуйского, в Тушине и у Владислава), местные власти брали на себя функции потерявших с ними связь центральных ведомств. И везде требовались люди, умевшие писать и считать, «крапивное семя» – подьячие и дьяки, которые составляли и записывали указы и отписки, вели записные и приходо-расходные книги, умели выдать жалованье, рассчитать налоги и вымерить земельный участок.

«Перелетов» в их среде было едва ли не больше, чем в военно-служилой. После Смуты правительство столкнулось с ситуацией массового перехода движимой и недвижимой собственности в иные руки и к тому же неоднократного, с возникновением множества новых помещиков из казаков, с запутанными отношениями холопства и пр. Архивы этого времени изобилуют делами о закреплении за владельцами их поместий и вотчин, документы на которые погибли в «московское разорение», тяжбами лиц, получивших от разных правительств одно и то же владение, челобитьями состоятельных людей на казаков, записавшихся к ним в холопы и вскоре исчезавших, «снеся» деньги и имущество хозяев.

Административная «штатская» служба князя начинается вскоре после Смуты. Еще в апреле 1616 г. Земской собор постановил собрать второй чрезвычайный налог – «пятую деньгу». Приказ, или комиссию, по его сбору возглавили Д. М. Пожарский, князь-монах старец Дионисий Голицын и архимандрит Чудова монастыря Авраамий. Отчаянное финансовое положение стремились поправить с помощью популярности князя (и, вероятно, уважаемых духовных лиц). Деньги, собиравшиеся с богатых землевладельцев и горожан и с «оброчных статей» (принадлежавших государству и сдававшихся в аренду в городах и уездах торговых мест, бань, перевозов, пристаней, мостов, рыбных ловель, лесных и прочих угодий), за доходы с которых отвечали воеводы, удалось собрать, хотя и в меньшем, чем ожидалось, объеме и раздать на жалованье служилым людям. Возможно, эта временная комиссия функционировала на базе канцелярии уже давно сформировавшейся Галицкой чети – ведомства по сбору налогов с северных городов, четью этой Пожарский ведал с февраля 1617 г. [18, 40, 155].Это были его первая и вторая, пока еще краткосрочные приказные службы.