«В преименитый Новгород Нижней, священного причета, архимадритом и игуменом, и протопопом и всему Освященному собору, и государственного ж сана, господам воеводам, и дьяком, и дворяном и детем боярским Нижнего Новагорода и розных городов и Нижнего Новагорода головам литовским и стрелецким и казачьим, и литве и немцом, и земским старостам и целовалником, и всем посадским людем, и пушкарем, и стрелцом, и казаком и розных городов всяким людем, обитающим в Нижнем Новегороде, всему христоименитому народу» [1, 301].
За этим пышным обращением лежало не стремление к украшению речи «плетением словес», а отчетливое понимание, что в своих призывах нельзя никого пропустить (даже служилых иноземцев и их голов, упомянутых в рязанской грамоте). В грамоте Прокофия Ляпунова, в отличие от нижегородских обращений, подчеркивавших, что целью земского дела становится борьба за веру, большой упор сделан на текущую борьбу с боярами в Москве. Все время существования ополчения они будут самыми главными врагами Ляпунова.
Рязанский союз с самого начала объединил Калугу, Тулу, Михайлов, северские [6]и украинные города, где тоже началось крестное целованье и был заключен договор «со всею землею стояти вместе, заодин, и с литовскими людми битись до смерти» [1, 301].
К ним примкнула «понизовая сила», стоявшая под Шацком. Посланники Прокофия Ляпунова ездили во Владимир и Коломну и смогли привезти благоприятные вести. Эти два города (несмотря на то, что в Коломне еще оставалась помеха в лице воеводы Василия Борисовича Сукина, подчинявшегося московскому боярскому правительству) и были назначены в качестве сборных мест для схода первых отрядов ополчения. Для своих рязанцев Прокофий Ляпунов определил самый очевидный, близкий путь на Москву – через Коломну. Бывшие тушинцы, среди которых выделялось казачье войско Ивана Заруцкого в Туле, и отряды бояр из Калуги, должны были самостоятельно двигаться к столице. А «земская» часть войска из Нижнего Новгорода и других городов Замосковного края по предложению Прокофия Ляпунова должна была прежде идти на Владимир.
Так и поступили. Первые сотни направились из Нижнего Новгорода во Владимир 8 февраля 1611 г. Владимир стал местом сбора воевод, ранее известных прежде всего своей приверженностью царю Василию Шуйскому. Кроме нижегородского воеводы князя Александра Андреевича Репнина, там должны были собраться окольничий князь Василий Федорович Мосальский из Мурома и суздальский отряд во главе с Андреем Захарьевичем Просовецким.
Андрей Просовецкий был из той же плеяды казачьих вождей Смуты, что и Иван Заруцкий (и тех же политических пристрастий). Несмотря на то что он одним из первых включился в земское движение, во Владимире первым воеводой суздальского отряда стал окольничий Артемий Васильевич Измайлов (правда, в земских городах ему не сразу смогли простить то, что он был фактически временщиком у царя Василия Шуйского, и иногда упоминали его без чина окольничего и даже отчества). Под командованием Андрея Просовецкого остались казаки, пришедшие из-под Пскова, оказавшиеся сначала в Суздале, а потом с земскими отрядами во Владимире.
11 февраля под Владимиром отряд воеводы окольничего А. В. Измайлова был атакован, хотя и безуспешно, присланным из Москвы полком боярина князя Ивана Семеновича Куракина. Судьба далеко развела друг от друга бывших ближайших советников Шуйского, один из которых воевал на стороне ополчения, а другой продолжал поддерживать кандидатуру польского королевича.
Король Сигизмунд III и московские бояре также сделали попытку привлечь для борьбы с начинавшимся земским движением войско гетмана Яна Петра Сапеги, стоявшее в Перемышле. Здесь и сказалось то, что у ополчения было все-таки две части, потому что тушинцы смогли уговорить гетмана сохранять нейтралитет, обнадежив его самого и войско уплатой им в случае успеха «заслуженного жалованья».
В войске Сапеги могло быть немало сочувствовавших начавшемуся движению, провозгласившему одной из своих главных целей защиту православной церкви. Эта идея могла быть привлекательна для сапежинцев хотя бы потому, что, как писал гетман, «у нас в рыцарстве болшая половина руских людей» [2, 375] (речь шла о православных выходцах из Речи Посполитой, воевавших под началом Яна Петра Сапеги). Одновременно посольство от войска Сапеги из Перемышля ездило в Тулу, где смогло договориться с Иваном Заруцким. Обрадовался стремлению Сапеги к союзу и Прокофий Ляпунов, не желая, по его словам, оставлять «за хребтом» таких «великих людей». Он послал договариваться в Калугу и к гетману Сапеге своего племянника Федора Ляпунова, думая уговорить гетмана встать в Можайске на дороге. Секрет возможного согласия был прост, его сообщал гетману Федор Плещеев в начале февраля 1611 г.: «…а про заслуженое де они так говорят: «не токмо что де тогды заплатим, коли кто будет царь на Москве, нынече де ради заслуженное платить»» [1, 311–312].Однако в условиях отсутствия общей казны ополчения это была всего лишь декларация, которой гетман Сапега в итоге не поверил.
Ополчение еще только собиралось двигаться к Москве, а в городах уже выбирали тех, кто мог представлять на будущем Земском соборе, – служилые дворянские общества и посады.
Основу городовых отрядов, двинувшихся к Москве, составляли местные дворяне и дети боярские, но с ними вместе приняли участие в ополчении стрельцы, казаки и даточные люди, [7]собранные с монастырских земель. Даточные люди собирались также с поместий и вотчин отставных людей, вдов и недорослей, всех тех, кто не мог идти под столицу.
19 марта 1611 г., в день страшного пожара Москвы, у русских публицистов появилась своя дата, от которой они отсчитывали «конечное разорение» Московского государства. Отряды Первого ополчения уже были на подходе к Москве, видели всполохи подожженного города и встречали на дорогах спасавшихся погорельцев. Это была упреждающая месть неуютно чувствовавшего себя в столице польско-литовского гарнизона во главе с Александром Госевским. Что мог сулить приход земского ополчения нескольким тысячам поляков и литовцев, расположившимся полками в Кремле, Китай-городе и Белом городе, было очевидно. Ротмистр Николай Мархоцкий, как опытный военный, запомнил диспозицию и правдиво написал, что в последнее время польско-литовский гарнизон уже «не очень полагался на свои силы, которые были слишком малы для города в сто восемьдесят с лишним тысяч дворов» [30, 88]. Но случай отменил все расчеты: долго копившееся недовольство самоуправством иноземных гостей, превратившихся в единственных хозяев, прорвалось во время рядового дела по установке пушек на Львиные ворота Китай-города 19 марта 1611 г. Сказалось и ожидание прихода ляпуновского ополчения, слухи о котором уже достигли столицы. Во время начавшихся волнений на безоружных русских людей бросились поляки, литовцы и «немецкие» наемники; в итоге в один день погибло шесть или семь тысяч «москвитян», еще утром того дня мирно торговавших в Китай-городе [8, 59].
Все это означало только одно – войну против москвичей. Иными словами, чтобы спастись самим, начальники польско-литовского гарнизона приняли решение сжечь Москву. Николай Мархоцкий описал страшную картину: «Ночь мы провели беспокойную, ибо повсюду в церквах и на башнях тревожно били колокола, вокруг полыхали огни, и было так светло, что на земле можно было иголку искать» [30, 89–90].По подсказке своих сторонников в Боярской думе польско-литовское войско приложило немало усилий, чтобы сжечь Замоскворечье, где находилась Стрелецкая слобода, окруженная деревянной стеной. Собственно, произошло то, что должно было происходить, когда город оказывался в осаде и его защитники затворялись в Кремле за каменными стенами. Но в данном случае речь шла о разорении огромного города и убийстве многих и многих тысяч людей, что прекрасно понимали те, кто решился на это: «Этот пожар все разорил, погубил великое множество людей. Великие и неоценимые потери понесла в тот час Москва» [30, 89–90].Войдя в город в качестве друзей, от которых ждали совместных действий против самозванца в Калуге, всего полгода спустя поляки и литовцы превратились в ненавидимых оккупантов.
