Следовательно, свидетельство о присяге Михаила Федоровича, прозвучавшее одиноко в ряду множества других повестей и сказаний о Смутном времени, следует читать как публицистический аргумент, обвинение в «мятеже» бояр и вельмож, продолжавших «мздоимание». Стремясь подчеркнуть невиновность царя Михаила Федоровича, автор повести говорит о боярском обмане («лести»), а не о каком-то юридически оформленном действии, сопровождавшем избрание Михаила Федоровича на царство.
Следующим, кто написал о присяге московских царей, был беглый подьячий Посольского приказа Григорий Котошихин, создавший в Швеции сочинение, получившее название «О России в царствование Алексея Михайловича». Этот любопытный памятник содержит подробное описание политического и административного устройства, а также обычаев Московского государства. Сочинение Котошихина создавалось по приказу шведских властей, желавших получить от беглеца информацию о соседнем государстве. Текст Котошихина является не простым канцелярским отчетом, в нем заметен авторский стиль человека, хорошо владевшего пером и умевшего не только переписывать посольские документы, но и вникать в разные детали государственной жизни. Казалось бы, Григорий Котошихин, находясь в условиях относительной свободы, должен писать открыто и обо всем, что ему было известно. Впрочем, вряд ли к этому сочинению применимы такие прямолинейные характеристики. Какая-то часть сведений, сообщавшихся Котошихиным, должна была подчеркнуть его значение в качестве информатора шведских властей. Особенно это касалось известий о закрытых для иностранцев обстоятельствах жизни царских теремов и о том, как происходила смена царей в Московском государстве. Именно в связи с этим рассказом Григорий Котошихин упомянул о Михаиле Федоровиче:
«…прежние цари после Ивана Васильевича обираны на царство; и на них были иманы писма, что им быть не жестоким и непалчивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что, и мыслити о всяких делах з бояры и з думными людми сопча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не делати». Поэтому и царь Михаил Федорович «хотя, самодержцем писался, однако без боярского совету не мог делать ничего» [27, 141–142].
Попытаемся вспомнить, кто выдал «писмо» своим подданным после смерти Грозного царя из «обиранных» на царство самодержцев? Борис Годунов? Лжедмитрий? Конечно, ни тот и ни другой. Единственный прецедент с царскими обещаниями не казнить никого без суда и не наказывать родственников опальных людей был в начале царствования Василия Шуйского. Но бояре, напротив, уговаривали царя Василия Ивановича, чтобы он не нарушал традиции и не принимал на себя никаких односторонних обязательств. Не говоря уж о том, что действительность сама отменила эти, оставшиеся нереализованными декларации Василия Шуйского. Другим «обиранным» царем, если не считать польского королевича Владислава, до коронации которого дело не дошло, был уже царь Михаил Федорович. Но даже самый последовательный сторонник принятия первым царем из династии Романовых «ограничительной записи» не возьмет на себя смелость утверждать, что началом конституционной монархии в России был 1613 год.
Московское царство при царе Михаиле Федоровиче возвращалось к порядку «как при прежних прирожденных государях бывало». А в этой системе самодержавия, утвержденной больше всего опричниной Ивана Грозного, не осталось места для чужого, боярского самовластья. Да и Боярская дума не представляла из себя какую-то единую корпорацию с общими политическими интересами. Напротив, чины, оклады, служебные назначения, богатство и сама жизнь, все в этой системе имело источником царскую власть. И преимущество было у тех, кто ближе всего стоял к трону, особенно если он при этом был связан родством с царской семьей. Начала такого порядка, когда трон молодого царя Михаила Романова обступили плотной толпой царские родственники, относятся уже к первым годам его правления. Среди них выделялись царский дядя Иван Никитич Романов, двоюродный брат царя князь Иван Борисович Черкасский, родственники царицы Марфы Ивановны братья Борис и Михаил Салтыковы. И далее эта система родственной клиентелы только совершенствовалась в Московском царстве, выводя наверх временщиков и фаворитов, что было уже хорошо известно во времена Григория Котошихина. Скорее всего, это и повлияло на его представление о том, что московские цари ничего не делали «без боярского совета» и даже выдавали какие-то ограничительные «писма». Но выстраивать на таком шатком основании серьезную политическую конструкцию нового государственного устройства России в XVII в. было бы опрометчиво.
Еще один источник, который обязательно учитывается в полемике об «ограничительной записи», – сочинение шведского офицера Филиппа Иоганна Страленберга, попавшего в плен после Полтавского сражения. Прожив много лет в ссылке в Сибири, Страленберг написал сочинение под названием «Северная и восточная часть Европы и Азии», впервые опубликованное в Стокгольме на немецком языке в 1730 г. [20]. Современный перевод этого сочинения был представлен В. Н. Татищевым в Академию наук в 1747 г. Начнем с того, что хронологически сочинение Страленберга отстоит от описываемых событий ровно настолько, насколько от нас сегодня – коронация последнего царя из рода Романовых – Николая II. Это сравнение уже достаточно иллюстрирует приблизительный характер известий шведского капитана об обстоятельствах вступления на престол деда Петра Великого – царя Михаила Романова.
Например, Страленберг пишет о том, что посольство Земского собора было направлено к избранному царю в Углич, а не в Кострому. Возможно, это мелочь, но для историка такое отношение к деталям в позднем историко-географическом сочинении подобно приговору автору и его тексту. Очевидно, что Страленберг был плохо подготовлен для роли историографа в теме избрания Михаила Федоровича на царство, но все же необходимо разобраться, почему на его известие обращается столь пристальное внимание. Рассказывая о посольстве «сенаторов и депутатов со многими придворными служительми и богатою свитою», Филипп Иоганн Страленберг имел в виду, конечно, спроецированный на прошлое церемониальный порядок, свидетелем которого он мог быть сам в Швеции или при российском дворе.
Реалии эпохи русской Смуты начала XVII в. давались Страленбергу с большим трудом. Так, например, он описывал переговоры сенаторов (надо понимать, бояр. – В. К.) с матерью царя Михаила, которую не знал по имени и ошибочно считал ее сестрой боярина Федора Ивановича Шереметева. Рассказ о предыстории коронации Михаила Федоровича дополнен известием о боярской клятве «пред олтарем» и подписании неких «пунктов», содержавших обязательства нового царя:
«Прежде ж венчания обнадежены и подписаны были рукою его следуюсчия пункты: 1) обязался он содержателем и засчитником веры быть; 2) все, что отцу его не случилося, предать забвению и ни над кем, кто б какого звания ни был, партикулярной своей вражды не памятовать; 3) никаких новых законов не чинить, ниже старыя отменять, вышния и важнейшия дела по законом також и не одному собою, но чрез порядочное произвождение суда определять; 4) войны и мира точию для себе самого с соседами своими не чинить и 5) все свое имение для оказания правосудия и для уничтожения всяких тяжеб с партикулярными людми, или своей фамилии уступить или соединить оное з государственным» [20, 81–82].
Единственное, что можно сказать об этом перечне всерьез, что в известии Страленберга отдаленным эхом отразились условия, обсуждавшиеся при избрании на московский престол королевича Владислава в 1610 г. Как в статьях, обсуждавшихся тушинскими боярами с королем Речи Посполитой Сигизмундом III под Смоленском 14 февраля 1610 г., так и в августовском договоре московской Боярской думы об избрании королевича Владислава первым пунктом стояло сохранение «светой православной веры греческаго закона». Приписывать такой пункт Михаилу Романову – сыну митрополита Филарета – было, по меньшей мере, излишне. Другие пункты о порядке принятия новых законов и объявлении войны тоже могут быть соотнесены с документами об избрании королевича Владислава, но никакого текстуального заимствования из них у Страленберга нет. Представление о существовании письма с подробным перечнем разных обязательств русских самодержцев было экстраполировано Страленбергом и на сына Михаила Романова – царя Алексея Михайловича. Якобы его короновали на царство «без избрания, однако со обнадеживанием выше изображенных кондицеи, которыми он с клятвою пред олтарем учиненною обязался». Григорий Котошихин, напротив, писал про царя Алексея Михайловича: «А нынешнего царя обрали на царство, а писма он на себя не дал никакого, что прежние цари давывали» [20, 86].
