И да, у Бена Хепгуда имелся журнал, в который он записывал сведения, куда ушли его картины. Он извлекает из ящика стола папку и принимается в ней рыться. Гленда говорит о Кэт. О том лете, когда, по словам Кэт, он, Глин, постоянно был в разъездах по работе.

— Простите, я толком не запомнила, чем вы занимаетесь. А Кэт рассказывала… то есть она часто оставалась одна, я думаю, она очень радовалась возможности сюда приехать. Однажды она взяла с собой наших девочек и съездила с ними на побережье на пару дней. Жаль, что у нее так и… не то чтобы она жаловалась, но это всегда чувствовалось…

Глин пристально смотрит на Бена Хепгуда, тот никак не может найти записей из галереи.

— Черт, неужели я их выбросил? Постойте, нет, вот же они! Некий мистер Сол Клементс — вот адрес и телефон. Лондон. Кажется, небедный район. — И смеется.

Есть. Тот самый покупатель. Вот его настоящая добыча. Бен Хепгуд был просто ступенькой — но кто же знал? Бен Хепгуд, сам того не зная, облегчил ему задачу. Он написал портрет Кэт, по очень большому желанию написал, но по причинам исключительно творческого характера — да и кто бы устоял? Но как только портрет отправился на выставку, его тут же пожелали купить. Кто? Может быть, тот, кто ждал этого? Тот, с кем Кэт встречалась тем летом?

Остается только отделаться от Хепгудов. Которые даже теперь, когда выяснилось, что интерес к творчеству художника объясняется исключительно личными мотивами, продолжают относиться к нему вполне дружелюбно. Чтобы хоть как-то исправиться, Глин выказывает запоздалое внимание к работам, лежащим и висящим повсюду: задает вопросы, вежливо и почтительно комментирует. Хепгуд пишет маслом в классической манере, а значит, сегодня он, что называется, не модный, если судить по публикациям в воскресных газетах. Подумав так, Глин не упускает возможности польстить хозяину, поругав современный кич и перформанс — мол, теперь только и выставляют, что незаправленные кровати да чучела животных; кажется, его слова пришлись тому по душе.

Но тут Хепгуд прерывает беседу о современном искусстве — он вдруг вспоминает, что где-то у него хранился слайд с того портрета, и вновь принимается рыться в папках и ящиках стола. Глина эта новость заворожила — отчего-то он до сих пор не верил, что портрет существует — в той или иной форме. Кэт. Здесь и сейчас Бен Хепгуд роется в папках и альбомах; Гленда что-то говорит о том, что для Кэт ее наружность представляла проблему. Да ну? Глин мельком посматривает на Гленду — коренастая, румяная, пышущая здоровьем, она являет собой противоположность Кэт. Проблему? Но тут ее благоверный говорит: «О, нашел», открывает конверт и подносит слайды к свету. Должен лежать в этом конверте — здесь слайды с выставки. И потом: вот! И передает слайд Глину.

Крошечная, как драгоценный камушек, Кэт, освещенная лучами света из окна. Слайд слишком маленький, чтобы можно было различить детали, но он безошибочно узнает ее — характерная поза: сидит, подогнув под себя ноги, слегка отвернув голову и подперев подбородок, опершись локтем на ручку кресла. Глин пристально рассматривает застывший момент — момент из тех времен, когда Хепгуд видел Кэт, сидевшую в этой позе. Кэт просидела так в этой мастерской много часов подряд, наверное, в этом же самом плетеном кресле, глядя вот в это окно. Глина охватывает странное чувство: он ощущает, что был исключен из этого пространства, этого времени. Она была здесь, а он — нет. А теперь наоборот — он здесь, а ее нет, — и от осознания этого у него по спине пробежали мурашки.

Хепгуд говорит о портрете. Он сказал, что захотел написать ее даже не из-за красоты — вовсе не обязательно человека захочется рисовать лишь потому, что он хорош собой, — из-за того, как она держалась. Как стояла, сидела, двигалась. Потрясающе красиво. И в то же самое время — абсолютно естественно. Как грациозное животное. Он долго не мог решить, а какой позе ее писать: то ставил ее так и сяк, то сажал, — пока как-то раз не заметил, как она уселась именно так, и подумал: да, вот оно.

Глин едва слышит его. Все его внимание приковано к маленькому прозрачному квадратику в своей ладони — Кэт, сохраненной в капельке янтаря. Он чувствует, что ему не хочется расставаться со слайдом. Он пытается рассмотреть черты лица Кэт, но изображение вышло слишком маленьким. И вскоре он возвращает слайд Бену Хепгуду.

— Благодарю, — говорит он.

Домой Глин едет практически в трансе. Почти ни на что не обращает внимания; различные ландшафты мелькают незамеченными. Он не замечает, как обычно, ни названий населенных пунктов, ни расположения дорог, чтобы потом поискать на картах и аэрографиях, ни зданий, ни системы полей. Все, о чем он может думать, — маленький прозрачный квадратик, потерянная, неизвестная ему Кэт, которую он несколько минут держал в руке. Кэт снова мешает его работе, но он этого не замечает.

Она сюда приезжала. И не один раз, а несколько. Приходила в этот дом, болтала и смеялась с этими людьми, играла с их детишками, ее здесь привечали. Сидела в плетеном кресле в мастерской Бена Хепгуда, по много часов кряду, и смотрела в окно. И думала — о чем?

Он никогда не ревновал ее к друзьям, никогда не возмущался, что в доме снова толпа народу, что она вечно болтает с кем-то по телефону. Сказать по правде, они его мало интересовали. Вот любовники — другое дело, а друзья… ну, что друзья? Теперь он ищет любовников, но тревожат его другие, вызывают в нем незнакомое чувство… чего?

Того, что он был исключен из некоего кружка, ничего не знал о целом периоде жизни своей жены, чувство потери. Он по крупицам узнает о той Кэт, которую, как теперь выяснилось, он совсем не знал, но знали другие, будучи сами для него загадкой. Неизвестные ему люди, тем не менее отлично знакомые с той, с которой он жил в абсолютной интимности.

Ты знал это всегда. Что у нее есть друзья.

Конечно.

Так в чем же дело?

Откуда мне было знать? Как бы я, черт возьми, узнал? Глин несется по М25. Мимо него пролетают графства, там, вдали, маячит Лондон. Но он этого не видит. Перед его внутренним взором предстают лица — чужие лица Хепгудов, Питера Клэйвердона, — лица с прилагающимися к ним словами, повторяющимися незваным рефреном, сказанными сегодня и давным-давно: «Жаль, что ничего не получилось», «…ее наружность… проблему…», «Ты меня слушаешь?»

Он выходит из лифта в многоквартирном доме. Тихо, кругом ковры — живут тут явно люди состоятельные. Голос Сола Клементса в домофоне пригласил его подниматься, и Глин готовит себя к встрече с этим человеком. По предыдущему опыту он уже зарекся что-либо представлять заранее; тем не менее он начеку, когда он проходит в коридор и ждет звонка. Ему понадобятся вся его проницательность и способность логически мыслить, чтобы понять, что же так двигало человеком, который так поспешно купил портрет его супруги.

Дверь в квартиру уже открыта. А на пороге стоит хозяин — более уродливого мужчины Глин в жизни не встречал. Жаба, гном, неандерталец. Низенький и толстенький, как бочка, со сплющенным носом и огромным ртом. И лет ему по меньшей мере семьдесят пять. Неужели Кэт могла сделать своим любовником подобного человека?

Питекантроп между тем приглашает Глина в комнату, обставленную богатой мебелью темного дерева, слегка поблескивающей в полумраке. Даже окружающий мир был превращен в пейзаж, украшающий стену, — очертания Лондона обрамляли плотные, матово мерцающие парчовые шторы, шум машин за окном превратился в мурлычущую фоновую музыку. Обитые бархатом диваны и кресла, письменный стол и обеденные столы, которые бы украсили любой музей, а под ногами лежит сущий шедевр восточного ковроткачества. Да, здесь определенно пахнет деньгами. Стены увешаны картинами, каждая из которых освещена — мягко, но так, чтобы ее можно было наилучшим образом рассмотреть. Вот, кажется, Уильям Николсон, а вон там, наверное, Люсьен Фрейд. Видимо, здешний хозяин любит искусство. Очень любит. И за многие годы прилично потратился на картины и прочее.