Он сразу же извинился:

— Прости. Прости, прости. Послушай, я вовсе не хотел тебя обидеть. Я зол на… на то, что, по всей вероятности, произошло.

— Злиться на то, что случилось давным-давно, бессмысленно, — замечает Элейн.

Более того, думает она, давай начистоту — у нас с тобой вовсе нет «общей причины» для раздражения. Конечно, мы оба заблуждались, и оба имеем право сердиться, но это все. Следующий шаг каждого из нас — его или ее личное дело.

— Почему Ник, спрашивается? — От раскаяния не осталось и следа; осталась настойчивость.

— Да уж, почему?

— А если Ник, то кто еще?

— Думаешь, это разумно?

— Что — разумно?

— Задавать вопросы.

— Нет, наверное. Но что еще я могу сделать?

Она смотрит ему в глаза:

— Ничего?

— Я не из тех, кто не стал бы ничего делать. Я вынужден задавать вопросы. А ты бы смогла сидеть сложа руки?

Она склоняет голову набок. И не удостаивает его ответом.

— Мне очень жаль, что пришлось посвятить тебя в это.

— Строго говоря, мне вовсе не обязательно было об этом знать.

Реплика имеет эффект. Угрызения совести — и в то же самое время вызов.

— Хорошо, хорошо. Ты права. Но ведь ты вполне могла оказаться на моем месте.

— И тебе непременно надо было знать: было ли мне обо всем известно?

Значит ли это, что он переложил бремя со своих плеч на ее? Непонятно. Теперь он уклоняется от прямого ответа.

— Как бы то ни… Вот, собственно. Что есть, то есть.

— Было, — поправляет Элейн.

— По мне, большая разница. Если здесь вообще можно говорить о разнице.

Немного подумав, она признает его правоту.

— Может быть. Но вопросы ничего не изменят. Скорее усугубят положение.

— Что ж, усугубят — так усугубят, — соглашается Глин.

Целеустремленность — или упрямство? Нависает пауза: очевидно, оба взвешивают сказанное только что. Элейн заговорила первой:

— Полагаю, на ум должен прийти еще один вопрос.

Глин напряженно ждет продолжения: что-то в ее тоне насторожило его.

— Кэт знала?

— Знала о чем? — Глин уклонился от ответа. Хотя оба прекрасно знали, о чем она.

Элейн слегка пожимает плечами и холодно глядит на него.

— Ну, знать-то там было особо нечего, так ведь? — Глин поднимет брови в знак протеста, удивления или чего бы то ни было.

— Может, и нет, — согласилась Элейн. — Но она знала?

— Нет. Понятия не имела.

Элейн принимается размышлять и приходит к выводу, что это, по всей видимости, правда. Между ними воцарилась тишина. Случилось что-то важное, нарушено некое табу.

— Так давно, — говорит Глин. Он избегает смотреть ей в глаза. — Господи, обязательно было вспоминать об этом? Дела давно минувших дней, и мы, кажется, уже давно это поняли.

Да уж, действительно давно. Но не настолько, чтобы забыть, думает Элейн, в том-то все и дело. В конце концов, мы оба в этом замешаны, и ничего не попишешь. В известной степени. Она пристально смотрит на Глина: самой удивительно, что когда-то она так страстно увлеклась этим человеком.

Глин испытывает схожие чувства. Мысленно они переносятся совсем в другое время — во время Беллбрукского проекта. Как будто не было тех восемнадцати лет — они смотрят друг на друга как в первый раз.

Элейн видит грязную пустошь, опоясанную вагончиками; то там, то сям стоят бульдозеры и лежат груды кирпичей и сложенные штабелями доски. Он рассматривает аэрографию того же самого места до вторжения тяжелой техники — с рисунком линий и впадин, много говорящим опытному глазу; потом передает аэрографию ей. Она видит съемочную группу с телевидения, приехавшую снять то, что осталось от сада при исчезнувшем ныне особняке эпохи Якова I, обнаруженном при строительстве нового жилого массива. Более же всего она обращает внимание на ведущего телепередачи, съемки которой, собственно, и велись, — симпатичного общительного человека. Ей сказали, что он — ландшафтный историк; раньше она и не слышала о подобной профессии.

Глин видит, что у находки — большой потенциал. Он поднимается в кабину строительного крана — предполагалось, что оттуда он будет зачитывать начальный текст, а камера в это время будет отъезжать, чтобы снять вид с высоты птичьего полета на очертания исчезнувшего сада, что растворялись в лабиринте пригородных тупичков и поворотов. И от комментариев к последующим кадрам он переходит к консультации с ней — консультантом по истории садового дизайна, приглашенным пролить свет на видимые следы прежнего ландшафта. «Вот здесь определенно был цветник, — говорит она. — И, сдается мне, вдоль этой оси пролегала главная аллея сада…» Он делает шаг к ней, протягивает руку: «Глин Питерс. Очень рад, что вы согласились нам помочь. Скажите…»

И она рассказывает. Достает карандаш и лист бумаги и начинает набрасывать предполагаемый дизайн давно исчезнувшего ландшафта. «Предположим, что данный участок ландшафта дополнялся участком идентичной структуры по другую сторону центральной дорожки сада, как оно, похоже, и было… тогда выходит, что он простирался еще как минимум на двести метров, и большая его часть уже застроена. Убеждена, что здесь присутствовали какой-нибудь водоем и фонтан…» Глин не спускает с нее глаз. Она ему нравится. Что-то в ее глазах, в линии губ. Определенно, эта женщина заинтересовала его. Он чувствует прилив энергии. Кладет ладонь на ее руку: «Превосходно. Слава богу, что вас пригласили. Послушайте… что, если мы сходим в паб, когда съемка закончится, — там мы сможем поговорить спокойно».

Он говорит. Отличный собеседник — умеет развлечь и воодушевить. Устроившись в пабе на главной улице какого-то городка, он принимается вспоминать забавные случаи, происходившие на съемочной площадке, увлекательно рассуждает о системе землепользования и проезжих дорогах — во всяком случае, так ей тогда казалось. Элейн припоминает, как восхищала ее смесь энтузиазма и широты познаний. Вот человек, который знает свое дело. И валлийский акцент ему очень идет.

Так что к тому моменту, когда они вернулись на съемочную площадку, между ними успело установиться взаимопонимание определенно большее, чем требуется для короткого делового знакомства. Глин интересуется, можно ли поспрашивать ее об истории садово-парковой архитектуры и ландшафтного дизайна; Элейн обнаруживает, что нисколечко не возражает. Они обмениваются адресами. «Вы замужем?» — интересуется Глин. «Конечно, — быстро отвечает она. — Вы ведь тоже женаты, так?» Он смеется: «Вообще-то нет».

Начинается съемка. Глин начинает рассказ, стоя в кабине строительного крана; поровнявшись с землей, он принимается мерить шагами стройплощадку, где пока царит разруха, и расписывать красоты, имевшие здесь место быть в прошлом столетии. Рассказывает о фигурно подстриженных деревьях и кустарниках, фонтанах, посыпанных гравием дорожках. Между дублями он болтает с Элейн: «Вы волшебница! Благодаря вам я заново открываю для себя текст». Элейн заинтересованно и даже зачарованно наблюдает за происходящим. Какие встречи с клиентами сравнятся с этим, думает она.

Несколько недель спустя, как они договаривались, Элейн снова встречается с Глином. Ему ужасно хочется показать ей заброшенную усадьбу в Нортгемптоншире, недавно обнаруженную им самим. Ей пришлось проехать до места не один километр; Нику она почему-то уклончиво объяснила, что собирается на встречу с поставщиками торфа. Глин и Элейн пробираются на территорию усадьбы, перебравшись через потрескавшуюся стену и продравшись сквозь заросли ежевики, со смехом и шутками. Когда Глин обнимает ее обеими руками за талию, чтобы помочь спрыгнуть со стены, она вдруг понимает, что, если представится возможность, она изменит мужу — в первый раз за все время супружества.

Все к этому шло. Без всякого сомнения. Вопрос стоял даже не так; не «если», а «когда» — когда представится случай, чтобы неявный интерес с ее стороны сменился согласием. Ей с самого начала показалось, что Глин не из тех, кто станет сдерживаться. И она понимала: когда представится тот самый случай, она тоже не станет. Теперь сама мысль об этом повергает ее в шок. Такое ощущение, что это другая женщина когда-то могла так желать этого человека. Более того, удивительно, но все последующие годы знакомства она больше никогда не рассматривала Глина в подобном качестве. Точно он утратил все свое очарование, стоило ему начать встречаться с Кэт.