Всю ночь пришлось просидеть в убежище ― бомбежка закончилась только на рассвете. На крышу меня больше не пускали, и мне удалось немного подремать.

Утром вернулась в свою рабочую комнату. Сейф с партийными делами был пуст, накануне все сдала в райком. В ящике стола лежало несколько версток, все были подписаны мною в печать. Ужасно хотелось спать. Положила руки на стол, склонила на них голову и закрыла глаза. Сколько так прошло времени ― не помню. Вдруг ― телефонный звонок. С изумлением услышала голос Алексея.

― Как, ты еще не уехал?

― Как видишь!

― Что, эшелон задержали?

― Нет, эшелон ушел вовремя.

― Ты опоздал? Какой ужас!

― Просто я решил остаться!

― Но почему?!

― Я не подлец, Рая!

― Ничего не понимаю!

― Когда ты освободишься?

― Прямо сейчас, я ночью дежурила. Но я хочу на дачу, мечтаю выспаться!

― А можно мне с тобой?

Когда пришла на платформу, Алексей был уже там. По дороге рассказал, что мучился отчаянно и все же в последнюю минуту понял, что никогда не простит себе, если он, здоровый мужик, уедет, а я останусь.

В доме все оставалось нетронутым, как в дни мирной жизни: на стенах висели ковры, драпри на дверях, шторы на окнах. Столы были покрыты скатертями, а постели покрывалами.

― Какое легкомыслие! ― воскликнул Мусатов, ― На дачу могут залезть воры, может попасть бомба... Нет, нет, все надо снять, часть оставить здесь, часть отвезти в Москву. Где-нибудь, что-нибудь да уцелеет!

И, не слушая моих возражений, принялся «раздевать» дом.

Конечно, это было правильно, но... невозможно больно. В этот последний островок прошлого, где все дышало Аросей и такой уютной и счастливой жизнью, вдруг, на глазах, пришла война и всеобщее, ставшее уже таким привычным разорение.

Алеша, видя, что я просто валюсь с ног, сказал:

― Да ты не стесняйся, ложись. Там, у забора, воз бревен. Твои?

Я кивнула головой.

― Тогда я займусь дровами, а ты спи. Где топор и пила?

Я показала:

― Для плиты нужны маленькие полешки.

― Иди ложись, сделаю все на «отлично», ― засмеялся он и пошел во двор.

Сколько времени прошло ― не знаю. Проснулась от крепких объятий и поцелуев; оскорбленная внезапным «нападением», вывернулась, грубо оттолкнула. Алеша тотчас стал просить прощения...

― И что же? ― с волнением спросил Иван Васильевич, ― ты его простила?

― Конечно. Мне так важно было почувствовать около себя человека преданного и влюбленного, что дело кончилось нашей договоренностью о браке.

― Знаешь, ― предложил Алексей, ― давай никуда не поедем. Будем здесь жить зиму. Чтобы хватило дров, оставим себе кухню. Смотри, вот тут поместится кровать, а здесь стол. За ним будем и обедать, и работать.

― Увы, но это утопия, ― сказала я. ― Если будет эвакуация, поеду со своей организацией. Тебе известны мои проблемы... А кроме того, учти, пока ты не в разводе, мы будем оставаться лишь друзьями ― флирт мне противопоказан.

Он слушал мои доводы уныло, но возразить ему было нечего.

Спать в эту ночь не ложились, собирали и укладывали вещи. Алешину идею все-таки воплотили ― затянули войлоком дверь с веранды и поставили к ней тахту. Маленький столик, этажерка для книг и посуды дополнили обстановку кухни, где вполне стало возможным жить ― отапливать всю дачу в условиях войны, конечно, было нереально. Я была благодарна Алексею за его «хозяйственность», за то, что дача приобрела экономный, но жилой вид.

Рано утром пошли к поезду.

Алексей тащил два чемодана: один на плече, очень тяжелый (в нем лежали отрезы полотна), и другой, поменьше и полегче, с моей одеждой, ― в руке. Я несла портфель, набитый рукописями[65], и хозяйственную сумку с каким-то барахлом, показавшимся необходимым.

Платформа оказалась запруженной народом, что для небольшого поселка Кучино было очень необычно. Ни первый, ни второй поезд по расписанию не пришел. Поползли слухи, что к железнодорожной линии прорвались немцы. Но никто ничего толком не знал. Кто-то решил идти в Москву пешком, кто-то ― вернуться домой. Мы с Алешей твердо решили ждать поезда. Какие-то мальчишки, спрыгнув на пути, прислоняли ухо к рельсу. Спустя час-полтора кто-то из них крикнул: «Идет!».

Вагоны были набиты под завязку, но как-то мы все-таки втиснулись и, не выпуская вещей из рук, так и стояли всю дорогу в тамбуре, тесно прижатые друг к другу. Алеша смотрел на меня сверху вниз большими серыми глазами и ободряюще улыбался. Несмотря на неудобство позы, оттянутые руки, духоту, я словно купалась под теплым душем его взгляда, мне было, как это ни удивительно, уютно и радостно, я даже пожалела, что поезд пришел на Курский так быстро.

На площади перед вокзалом колыхалась огромная толпа. Показалось, что пробраться сквозь эту толпу к метро невозможно. Но стали пробиваться. Нас остановили:

― Метро закрыто.

― Какая нелепость! ― воскликнул Алексей.

― Вы что, с луны свалились? ― зло сказал какой-то мужчина. ― Закрыто, и никто не знает, почему и насколько.

― Немцы прорвались в Москву, вот все и бегут, ― вмешался в наш разговор еще один мужчина, ― а вы-το разве нет? ― И с подозрением посмотрел на наши вещи.

― Трамваи ходят? ― спросил Алеша

― Пока ходят, ― сказала женщина, не по сезону одетая в белый овчинный тулуп.

― Но мне надо обязательно на работу, ― взмолилась я. ― Неизвестно, что там творится!

― Давай так: я отвезу твои чемоданы и сумку к тебе на квартиру и побегу в Союз писателей, оттуда буду звонить к тебе на работу. Может, у нас еще эшелон организуют? Поедешь со мной?

Я поцеловала его в щеку, и мы расстались.

В трамвае шумно обсуждались события.

― Рабочих уволили, всё бросают и драпают! ― с возмущением орал какой-то мужчина.

― Вы что здесь ересь разводите?! ― не выдержала я.

― А ты откуда такая, с луны свалилась? ― услышала я уже второй раз за этот день. ― По радио объявляли. Посмотри на улицу! Видишь очередь у «Красного пролетария»? Это рабочие расчет получают! Рупь в зубы ― и ступай на все четыре стороны!

Действительно, у ворот завода, мимо которого полз наш трамвай, колыхалась черная толпа.

Чтобы добраться до нашего здания, от Калужской заставы ― конечной остановки трамвая ― надо было пройти еще с километр, пересечь по тропинке овраг. Я побежала ― быстро, как только могла.

Поднимаясь в горку, перешла на шаг и вдруг увидела Гуревича, председателя ЦК профсоюза медработников. Он торжественно, на вытянутых руках, покрытых зеленым сукном, нес что-то громоздкое. Вглядевшись, опознала: это был кабинетный прибор ― мраморная доска с массивными чернильницами. Невольно остановилась, захохотала:

― Здравствуйте! Что с вами? Куда и зачем вы это несете?

Он злобно посмотрел на меня и прохрипел:

― Не ваше дело!

И важно прошагал мимо.

С недоумением и нарастающей тревогой посмотрела ему вслед и бросилась бежать дальше. Открыла дверь парадного входа, вошла и отшатнулась ― показалось, что подъезд завален черепами. Целая гора, как в опере «Руслан и Людмила». Подошла ближе ― это были телефонные аппараты с обрезанными шнурами. Ничего еще не понимая, кинулась по коридору, распахивая одну за другой двери редакционных комнат. Никого! Ворвалась в кабинет директора ― слава богу, хоть он на месте!

― Где вы пропадали? ― истерично закричал он. ― Вы что, хотите у немцев остаться?

― А что случилось?

― Как что? Вы где были? За вами посылали, и вас нигде не нашли!

― Я была на даче.

― Да как вы смели, секретарь парторганизации, в такое время разъезжать по дачам? Мне пришлось тут одному и списки эвакуированных составлять, и в типографии тиражи жечь. Наш эшелон вот-вот должен уйти. Я уже отправляюсь на вокзал, а вы еще тут болтаетесь!

Я молча выслушала его длинную тираду, повернулась и ушла к себе в комнату. На моем столе, да и во всем издательстве, не осталось ни одного телефона. Связь с Алексеем была невозможна... Что же делать?.. Направилась в секретариат ВЦСПС ― в надежде найти хоть кого-то, кто не столь предвзято настроен ко мне.