― Ну, и подумаешь!

Эта перепалка вывела меня из себя. Я вскочила и крикнула:

― Встань, и немедленно!

― Не хочу, ― противным капризным голосом ответила моя дочь.

Я вытащила ее из постели и, поставив в угол, закричала испуганной няне:

― А ну-ка, дай мне веник!

Та подала какой-то маленький «голик», и я отхлестала Сонечку по плечам.

― Если она захочет пойти в школу, ― сказала я Мавруше, закончив экзекуцию, ― не пускай ее. Она хочет быть неграмотной прислугой, и пусть!

Перед уходом тихо сказала няне, чтобы та, если Соня захочет пойти в школу, пустила ее, а вечером бы понарошку попросила у меня за это прощения. Няня согласилась на этот «спектакль», а я, оставив всхлипывающую девочку в углу, собралась и помчалась на поезд. На душе скребли кошки ― и оттого, что допустила такую вспышку гнева, и оттого, что так плохо знала свою дочь.

Однако мой «метод» исправления оказался неожиданно эффективным. Когда вернулась вечером с работы, няня стала громко просить «прощения», что, несмотря на мой запрет, она все-таки пустила Сонечку в школу:

― Уж очень она просилась, так просилась, уж вы на меня не сердитесь, Раиса Харитоновна!

Я, конечно, разыграв недовольство, как следует «отругала» няню, чем довела Соню почти до слез. Она попросила прощения и за себя, и за няню.

С той поры ее как подменили, вставала сразу, как только будили, но об учительнице по-прежнему отзывалась плохо. И вдруг однажды пришла из школы радостная:

― А нам дали новую учительницу!

Соня стала ходить в школу с охотой, а вскоре там был объявлен конкурс среди первоклассников: «читать и писать, как Соня», чем мы обе гордились. Вопрос о переезде с дачи в Москву, таким образом, пока отпал[57].

Осенью 1939 года меня позвали из редакторской комнаты издательства к телефону. Не сразу поняла, кто звонит:

― Кто это? ― переспросила я.

― Ты меня не узнаешь? Это Василий Минин!

― Вася, ― радостно закричала я. ― Где ты? Я сейчас приеду!

― Жду тебя у Колонного зала!

Я немедленно собралась и поехала. Он ждал, нетерпеливо поглядывал по сторонам, пока я подходила. Еще издали начал улыбаться, и я заметила, что во рту у него почти нет зубов, а когда-то яркие черные глаза почти выцвели. Был он очень худой и бледный, а так как всегда был роста небольшого, казался истощенным мальчиком старообразного вида. Сердце сжалось от нестерпимой жалости к этому прежде всегда такому веселому и жизнерадостному человеку. Он не жаловался и спокойно, даже как-то равнодушно поведал о «следствии», которое длилось больше полутора лет.

Ему пытались приписать такие способы «вредительства», которых он в самом страшном сне не смог бы изобрести. Один следователь сменял другого, и каждый, вопреки его словам, записывал его «признания», а когда Василий отказывался их подписывать, его били, не давали спать, часами заставляли стоять на ногах. Но он не сдался и ничего не подписал. И неизвестно еще, как бы повернулось дело, если бы очередной следователь не оказался из того же района, где Василий в последние годы работал первым секретарем. Однажды попав в крупные неприятности, следователь, благодаря Минину, не потерял партбилета и чести.

Он добился, чтобы Василия освободили.

Как и мы все, он тоже верил, что всему виной окружение Сталина: Ежов и другие «сволочи», которые пробрались на посты в НКВД и намеренно дезинформировали вождя. О судьбе своего брата Ивана он ничего не знал.

― Первым человеком, с кем мне захотелось встретиться, была ты, ― сказал Василий.

Ко мне домой не пошел ― «еще не был у себя»; мы долго ходили по Большой Дмитровке, пока он не выговорился. Это была наша последняя встреча[58].

Вопреки всем добрым намерениям, наши отношения развивались, отнюдь не только в сторону дружбы. Мы уже не могли обходиться друг без друга, причем Иван Васильевич продолжал жадно интересоваться моим прошлым. Эти рассказы отняли у нас не один обеденный перерыв, ими были заполнены и наши вечерние прогулки, которые прерывались уже не только пожатиями рук, но и поцелуями, правда, очень осторожными и тихими, особенно когда Иван Васильевич видел, как меня волнуют разбуженные им воспоминания. А я, страшась окончательно потерять голову от нового сильного чувства ― ведь он не скрывал своего теплого отношения к жене, проживавшей с сыном в Сибири, ― считала необходимым оставаться «в рамках дружбы». Невольно сравнивала слова Ивана Васильевича о Лене с тем, как зло отзывался о своей жене Мусатов, думала, что там разрыв неизбежен, и старалась не забывать о нем, посылала переводы и письма. На почту всегда ходила вместе с Иваном Васильевичем.

Оставшись одна, долго не могла заснуть, изумляясь тому, что смогла так безрассудно влюбиться. И перебирала в памяти те события моей жизни, о которых ни в коем случае не могла бы рассказать Ивану Васильевичу. Щадя его, я ни единым словом — никогда — не обмолвилась о своей связи с Лазарем Шапиро

Под новый, 1940 год в редакции накрыли стол, выпили шампанского; после тостов за Сталина, за профсоюзы, школу коммунизма, перешли к темам «присутствующих здесь дам» и личного счастья. Потанцевали под патефон. В Кучино, к детям, уже не успевала ― ночевать отправилась в комнатушку на Станиславского. Наш длинный коридор, обыкновенно темный, был освещен, с кухни доносились приятные пищевые запахи, из-за дверей слышались оживленные голоса. Я вставила ключ в замок, но дверь оказалась открытой, в комнате горел свет. На тахте сидел Лазарь.

Для попавших «туда» в моей памяти, видимо, было заведено что-то вроде отдельной полочки, располагавшейся примерно посередине между живыми и мертвыми, хотя, как мне кажется, все-таки ближе к последним.

Он бросился ко мне так, будто я была самым близким человеком; не дав снять пальто, стал целовать, душить в объятьях и что-то быстро-быстро шептать на ухо. От внезапности происходящего мозг словно оцепенел ― ни одной мысли, только картинки: вот Лазарь сидит, развалясь, у нас в Колокольниковом, а Арося мне говорит, протирая стекла очков: «Поверь моей интуиции ― он очень плохой человек»; вот он в промокшей потом рубахе, азартно блестя глазами, разгребает снег; вот он, наклонившись над моим столом, спрашивает: «Что, испугалась?»

― Ну и сюрприз! ― озадаченно сказала я, высвободившись, наконец, из объятий. ― Но почему ты не дома?

― Нора мне изменила, ― сурово сказал Лазарь, опускаясь на тахту. ― Но я даже рад, что так случилось. Все эти полтора года в тюрьме я думал больше о тебе, чем о ней, боялся, вдруг ты выйдешь замуж. ― И вдруг судорога рыдания исказила его лицо: ― Рая! У нее ребенок от парторга!

Лазарь был зятем председателя Госкино Шумяцкого. Тестя взяли первым, обвинив в шпионаже. В тот же день арестовали тещу, старую большевичку.

― Ну, а меня, пархатого, как всегда, прихватили за компанию, под горячую руку. Теперь вот разобрались, отпустили. ― Лазарь вздохнул. ― Теща, между прочим, еще раньше вышла.

― А тесть?

― Сидит.

― Он что, в самом деле шпион[59]?

Лазарь засмеялся, и я смутилась, поняв, что сморозила глупость.

О том, что пришлось пережить в заключении, он почти не рассказывал, а снова и снова сокрушался о потерянном доме и семье, об утраченном положении, и опять по его лицу пробегала судорога сдавленного рыдания. И тут же, без всякого перехода, принимался бурно радоваться, что все так удачно сложилось и я до сих пор свободна, говорил, как меня любит, как мечтал обо мне в заключении, и снова повторял, что я совсем, ну просто совсем не изменилась...

Жалость к невинно пострадавшему переполняла меня, а скупые слова в ответ на мои расспросы о тяготах «следствия» трогали мужественностью ― казалось, Лазарь оберегал меня, боясь ранить жестокой правдой.