Если раньше мы расходились в оценке, например, Бабеля ― его Арося считал «подлинным классиком», ― то теперь, проанализировав его стиль и метод, я уже соглашалась с этим. Мы часто читали Пастернака, и оказалось, что он не так уж сложен и непонятен, а музыка его стихов действительно была несравненной.

На новый, тридцать первый год Арося привез бутылку шампанского, торт и свой патефон с набором пластинок. Рассказал, что отец умолял его вернуться домой. «Только с Раей», ― ответил Арося, и отец разговор прекратил.

― Ты знаешь, а мне ужасно жалко его, ― сказала я. ― В такой короткий срок потерять и жену, и старшего сына.

― Но мы правы! ― возразил Арося. ― Уступить национальным предрассудкам? Я перестал бы себя уважать! А других мотивов против тебя у него нет!

― Почти год он терпел мое присутствие в доме, позволял приходить, даже ночевать...

― Это мама. Она любила тебя. Зря мы не сказали ей, что хотим пожениться... Может быть, тогда все было бы иначе....

Новый год встречали в ночном лесу, под большой елью. Когда часы показали двенадцать, открыли шампанское, выпили из припасенных заранее лафитничков. Запорошенные снегом, вернулись в наш теплый домик, где, украшенная игрушками, на столе стояла пахучая, пушистая елочка; Арося читал свои старые и новые стихи, а потом, прильнув друг к другу, под тихую патефонную музыку мы танцевали почти до рассвета и танго, и фокстрот, и чарльстон ― все наши популярные танцы.

И эта ночь, полная нежности и бурной страсти, дала начало жизни нашей дочери.

Я так увлеклась своими воспоминаниями, что уже не избегала восторженных выражений, которыми обычно боялась ранить Ивана Васильевича. Я заметила, что во время моего рассказа он отодвинулся от меня. Я пристально поглядела на него. Он глубоко вздохнул:

― Прости, что прервал. Ты удивительно живо передаешь обстановку. И я вспомнил, что тоже был очень счастлив в ту новогоднюю ночь. Она у меня с Леной была похожа на вашу. Только мы были не в лесу, а в квартире и вначале не одни... Она тогда была такой юной, что когда мы побежали в ЗАГС, нас не зарегистрировали: «Исполнится невесте восемнадцать, тогда и приходите». Так что видишь, мы женились почти в одно время с вами. И еще одно совпадение — мои родители, вернее мама, не признала этого брака и лишила всякой поддержки, а мы оба были студентами физмата университета. Стипендии не хватало, и вот со второго курса я работаю. Никогда не имел возможности только учиться.

― А я вышла замуж «выгодно». Когда мы начали совместную жизнь, Арося бросил учиться, работал бухгалтером и получал зарплату больше моего отца раза в три.

Наступила продолжительная пауза. Каждый из нас думал, наверное, о своем прошлом. Потом он проводил меня домой и поехал ночевать к родителям.

Вначале, помню, хотела «отделаться» от беременности, боялась, что не сумею совместить ребенка с учебой, но Арося встал на дыбы. Он ужасно испугался и твердо заявил: «Ребенок нам не помешает».

Когда живот заметно округлился, Арося с любопытством и страхом прикасался к нему и замирал, будто к чему-то прислушивался. Одна я теперь не ездила ― он провожал меня до института, вечером встречал и, ограждая от локтей и сумок, трогательно заслонял телом в вагонах трамваев и поездов.

В выходной, ближе к концу мая, в Бирюлеве появился Иосиф Евсеевич. С ним были две девушки, как оказалось, Аросины родные тетушки ― Розочка и Верочка. Они жили в Киеве и, приехав погостить в Москву, захотели непременно со мной познакомиться.

Мы поставили стол под цветущей яблоней; тут же, заботами тети Лизы, появился пирог, у Ароси нашлась бутылка вина.

У Верочки были синие глаза, как у Ароси. Она отчаянно картавила и все время чему-то умилялась.

― Какая пгелесть! ― восклицала она, разглядывая посаженные тетей Лизой тюльпаны, и тотчас, без перехода: ― Какой у тебя, Гаечка, чудный животик, пгосто восторг![31] Вы такая кгасивая пага! Пгосто очагование!

Ни я, ни Арося и виду не показали, что была размолвка. Примирение с отцом состоялось ― молча, без слов. У Ароси отлегло от сердца, да и у меня тоже.

В начале июня, рано утром, к нам постучалась мама. Лицо у нее было заплаканное. Шурка, мой младший брат, не явился домой ночевать. Спустя два дня какой-то знакомый сообщил родителям, что встретил группу ребят, которых вели под конвоем. И среди них был Шурка.

Поехала узнавать. Оказалось, ребята взяли в магазине масло и хлеб, и ушли, не заплатив, то есть, проще говоря, украли. В акте милиции это было названо «хищением социалистической собственности». Только что был издан Указ, повышавший наказание за такого рода преступления. Вскоре состоялся суд. Я была на нем вместе с папой. Мне, имевшей большой стаж практической деятельности в суде, учившейся на юрфаке и прошедшей две длительных практики, обвинительное заключение показалось неубедительным и бездоказательным.

― Не волнуйся, обвинение шито белыми нитками, ― шепнула я отцу. ― Суд не будет его разбирать, пошлет на доследование.

Но я ошибалась ― всем совершеннолетним участникам дали по десять, а брату ― семнадцатилетнему ― шесть лет.

Из здания суда отец вышел бледный как смерть. Я сдерживала себя, стараясь не заплакать, и успокаивала отца. Говорила, что мы обжалуем приговор в высшей инстанции и его обязательно отменят, что вся эта строгость только в «угоду» новому Указу, для демонстрации неотвратимости. Но папа был безутешен:

― Что я скажу матери? ― то и дело повторял он.

― Скажем, что суд не состоялся, а за это время по нашей жалобе приговор отменят, наказание смягчат...

И он согласился со мной, не открыл маме правды. А я стала хлопотать о кассации. После суда прошло пять дней. Обратилась к знакомому, опытному юристу, и тот тоже успокоил меня, ознакомившись с делом:

― Тут что ни слово, что ни действие, сплошное нарушение закона.

И отправил кассацию в Мосгорсуд.

Лето было жаркое. Весеннюю сессию сдала благополучно, а вот ходить на летнюю практику в институт библиографии становилось все тяжелее, давала о себе знать беременность. В институте, видя мое положение, пошли навстречу и стали давать на дом для рецензирования сразу несколько книг. Работа оплачивалась. Арося помогал мне формулировать мысли, вызванные произведениями, а нередко, проснувшись утром, я обнаруживала, что за ночь, оказывается, «прочитала и отрецензировала» гору литературы. Невыспавшийся Арося в спешке допивал горячий чай и уезжал на работу, а на столе лежала стопка готовых рецензий.

Однажды он вернулся из Москвы немного важный и загадочный. Какая-то новость распирала его.

― Ну! ― поторопила я.

В отличие от меня, Арося хвастуном не был. Сдерживая торжество, он рассказал, как о само собой разумеющемся, что Эмиль Блюм, руководитель нашего литкружка, а теперь завотделом критики «Нового мира», прочитал Аросин рассказ и пригласил к себе домой для его обсуждения.

Эмиль приветливо встретил нас и проводил в уютный кабинет, заполненный книгами. Здесь уже в мягком кресле, закинув ногу на ногу, развалился Анатолий Тарасенков. С ним я мельком была знакома по институту, который он в этом году закончил, и у него уже была небольшая, но все-таки слава лихого критика и знатока литературы. Рядом сидела сухощавая брюнетка. Нас познакомили. Женщина назвалась Кларой Вакс ― была ли она женой Анатолия, не знаю, но они весьма демонстративно подчеркивали на протяжении всего вечера свою близость.

Тарасенков тоже прочитал Аросино сочинение. Обсуждение оказалось для автора лестным: оба критика хвалили рассказ, называли его талантливым, образным и зрелым. Сделали несколько мелких замечаний и вручили автору рукопись для доработки. Блюм был уверен, что редакция «Нового мира» согласится с его мнением и публикация состоится. Затем по приглашению Зоей, очаровательной жены Эмиля, мы перешли в столовую, где выпили чаю за успех нового писателя. Было весело, шумно и по- молодому счастливо.