Свое решение об отстранении меня от руководства газетой коллеги объяснили серьезной политической ошибкой, которая, по их мнению, была допущена из-за того, что молодому и неопытному коммунисту оказывалась недостаточная помощь ― формулировка мягкая и, судя по всему, большими неприятностями не грозила. К тому же стенгазета отнимала много времени, которого мне хронически не хватало. Но я бросилась защищаться:

― Да какая это ошибка!

Дело в том, что в тридцать девятом году работникам ВЦСПС повысили зарплату, а работникам профсоюзной печати ― нет. Они писали жалобы и требовали справедливости.

― В этой заметке мы высмеяли «обиженных», не причисленных к «пантеону» сотрудников ВЦСПС! И только! И перефразировали Пушкина, что «слава ― ветхая «зарплата» на бедном рубище певца»!

Но меня не слушали, обрывали, уговаривали «не заноситься, а то хуже будет». Все были взволнованы ― впереди предстояло судилище на президиуме под председательством Николаевой, потому что Шверник был болен. Член парткома Силин, главный редактор журнала «В помощь ФЗМК», выразил сомнение, что наш вопрос будет заслушан так срочно.

― Мой отчет о работе журнала, ― сказал он, ― третий месяц снимается с повестки, а вы воображаете, что пройдете сегодня же!

Однако он ошибался. Меня судили, не откладывая. Только подошли к залу заседания, как попросили войти. Сесть не предложили. Совершенно разъяренная Николаева уже докладывала президиуму, что в стенгазете «Профиздата» допущена чуждая вылазка:

― ...работников ВЦСПС изобразили мертвецами, хотя прекрасно знали «КТО»!!! подписал постановление о повышении зарплаты, то есть, по существу, они критикуют «ЕГО»!

Голос ее в этот момент просто задрожал.

― Какие меры приняты парторганизацией? ― заключила свое выступление заслуженная ткачиха, обращаясь к секретарю партбюро. Тот испуганно доложил, что Нечепуренко уже освобождена от обязанностей редактора, как не справившаяся, и теперь подбирается кандидатура на пост редактора из членов партбюро.

― Ну, а вы что скажете в свое оправдание? ― испепеляя меня своими черными глазами, спросила Николаева.

Я выскочила вперед, на свободное пространство и, не сдержавшись, почти закричала:

― А в чем мне оправдываться? Почему это маленькое четверостишие, высмеявшее сотрудников, которые писали в газету и требовали от нас ответа, отчего это работники печати обойдены в постановлении, вы назвали «чуждой вылазкой»?! Разве было бы лучше, если бы мы опубликовали эти письма и попытались объяснить, почему директор издательства и его главный редактор получают меньшую зарплату, чем инструкторы ВЦСПС? И мы, обсудив эти письма, решили возразить им в такой юмористической форме!

― Какой же это юмор? ― перебила меня Николаева. ― Если вы всех наших работников причислили к мертвецам? Ведь «пантеон» ― это что-то вроде склепа или могилы!

― Да ничего подобного! Употребляя слово «пантеон», мы имели в виду его значение как «клуба избранных», к которому не имели чести быть причисленными.

― А зачем вам понадобилось исказить слова Пушкина? Ведь он написал «заплата», а не «зарплата», ― вмешался в нашу перепалку другой секретарь ВЦСПС.

― А мы хотели обыграть слово «зарплата» и, каемся, стали плагиаторами, взяли это выражение у «Крокодила», ― и подала журнал, который «почти случайно» оказался у меня с собой.

Он прочитал отчеркнутый абзац и молча передал журнал соседу, тот ― другому; журнал побывал в руках у всех членов президиума, в том числе и у Николаевой. Она, пробежав строчки, шлепнула журнал на стол. Наступила напряженная тишина.

― А кто же все-таки конкретно отвечает за работу редколлегии, чьим органом является газета? ― тихо спросила Николаева.

― Как и везде ― органом партбюро, месткома и комитета комсомола.

― Так вот, товарищи, ― обратилась она к членам президиума, ― предлагаю записать в постановлении следующее: «Указать партбюро, месткому и комитету комсомола на необходимость усиления руководства редколлегией стенгазеты».

Все дружно закивали головами.

Главный редактор журнала «В помощь ФЗМК» подскочил к Николаевой и о чем-то ее спросил ― мы в это время покидали зал.

Силин догнал нас на лестнице:

― А для меня у них опять нет времени! ― и громко чертыхнулся.

Это прозвучало как сигнал к общему хохоту всех участников «драмы».

Прошло не больше месяца, как секретарь бюро вызвал меня:

― Слушай, мы решили вновь поручить тебе стенгазету, она совсем захирела.

― Ну, уж нет, ― отмахнулась я, ― что угодно, а этим заниматься я больше не буду. Вам же попадет!

Он засмеялся:

― Хитра! Вроде о нас беспокоишься, а сама хочешь увильнуть от серьезного поручения.

― Пожалуйста, могу доказать, что не увиливаю, ― предложила я, ― буду собирать материалы, редактировать, а вы проверяйте и подписи ставьте какие хотите. Мне слава не нужна, а за вас я боюсь.

― Ладно, пока будем действовать так, ― согласился он[55].

Мне хотелось как можно торжественнее проводить Сонечку в первый класс, но в профкоме меня уговорили взять путевку на юг. Поручила Сонечку приятельницам и отправилась в нервно-соматический санаторий «Коммунар», что находился недалеко от Ялты, на горке по направлению к Ливадии. Компании не заводила; жила в большой палате и ни с кем из соседок не общалась. Со мной, видя мою отчужденность, тоже мало разговаривали, тем более что в послеобеденное время, в так называемый «тихий час», когда все собирались в палате, я по предписанию врачей каталась на байдарке ― носилась от ялтинского мола до Ливадии и обратно с намотанным на шею черным шифоновым сарафаном, за что меня прозвали «черным пиратом»[56]. Байдарка дала свои результаты ― я похудела на шесть килограммов. Это был «подарок» для моих московских друзей, которые вспоминали, как я, отдыхая в тридцать седьмом году в Новом Афоне, привезла оттуда лишний вес. Чудаки! Ведь тогда только-только отменили карточки на хлеб, его подавали без меры, и он был превкусный...

За несколько дней до отъезда Ялта и весь берег погрузились в кромешную темноту. Тогда мы не понимали, что значит «затемнение» ― судили, рядили, но в чем дело, не догадывались; о том, что Гитлер напал на Польшу и наши войска вошли туда же, узнали уже в поезде.

Ранним утром с вокзала зашла на Станиславского, вымылась и в тот же день отправилась к детям в Кучино. Путь к дому от станции пролегал мимо школы. Решила зайти. В том, что Сонечка учится на «отлично», не сомневалась ― она читала и считала с пяти лет. Только письму ее не обучала, полагала необходимым хоть что-нибудь оставить для первого класса.

Разыскала учительницу и, не без доли самонадеянной гордости, поинтересовалась успехами дочери. И вдруг слышу, что хуже ученицы за всю многолетнюю практику у нее еще не было. На всякий случай уточнила, не путает ли она Сонечку с каким-то другим ребенком. Нет, все правильно ― Соня Куцая постоянно опаздывает, рассеянна, мешает другим детям заниматься, пишет как курица лапой, неаккуратна, бывает грубой.

В сердце заныло от мысли, которую постоянно гнала от себя, ― я плохая мать. Следовало не по курортам разъезжать, а заниматься, как все нормальные родители, первыми шагами ребенка в школе.

Пришла домой очень расстроенная. Поговорила с Сонечкой ― она с такой неприязнью отзывалась об учительнице, что я поняла: эти первые столкновения с жизнью, со школой, навсегда могут отвратить ее от учебы, испортить характер, внушить нелюбовь к людям вообще. К тому же она испортила почти все тетради, которые были дефицитом и достались мне ценой больших усилий. Не спала, обдумывала выход, решила переезжать в Москву Утром услышала пререкания Сонечки с Маврушей ― та уговаривала ее подняться.

― Не хочу идти в школу! ― заявила Соня. ― Не хочу!

― Что же, ты хочешь остаться неграмотной, вот так, как я, работать прислугой?