Ты ошибаешься, когда думаешь, что я жду набросков и сценариев ― пишу я сейчас, и пишу много, ― но если не трудно, вышли то, что я просил, т.к. это мне понадобится.

Свою карточку вышлю, как только снимусь ― у нас это не так просто, т.к. фотографии нет и нужно ждать редких наездов фотографа.

А твою карточку жду ― и думаю, что ты не станешь задерживать, ― сама понимаешь, как рад я буду иметь ее.

Если будет желание, пиши ― пиши чаще.

Адрес. Ленинград, Выборг. Сторона. Нижегородская ул. д.39 Дом заключения, IV отд., к № 170, И.А. Винаверу

Крепко целую когда-то мою Раю ― Игорь

Ленинград 16/ VI-29 г. Дом заключения Милая девочка!

Видишь, как рьяно я исполняю твою просьбу написать ― за одну неделю два письма. Правда, не уверен, получишь ли ты первые письма, т.к., кажется, напутал адрес. Сегодня воскресенье ― фабрика не работает, а следовательно, еще медленнее, тоскливее тянется время.

Сейчас (полчаса назад) закончил рассказ ― из туркестанских воспоминаний и впечатлений.

Как только перепишу начисто, отправлю в редакцию журнала. (Невольно вспомнил тебя. Полусонную, валящуюся с ног, но все же переписывающую сценарий).

Перечитал твое письмо ― и если бы знала ты, как больно сжалось сердце от сознания, что по собственной вине потеряно так много и такое ценное.

Одно хорошо ― это что ты вышла из полосы упадка и неудач и перед тобой опять ясная, прямая дорога.

Права ты ― разные у нас пути, и, видно, с каждым днем совершенствуясь и преуспевая, ты все дальше и дальше будешь уходить от воспоминаний о нашей совместной краткой жизни.

Что в том, что я люблю тебя, ― собственно, ведь о любви я даже не имею права писать, не имею права оживлять умирающие воспоминания. И права ты будешь, если станешь вновь упрекать в сентиментальности.

Думаешь, легко мне говорить о своей любви, хотя и искренней, но безнадежной, как «ничто». Разве не гнетет сознание, что по собственной вине потеряна любимая и любящая жена? Все это так тяжело, так мучительно, что трудно быть откровенным.

Ты обвиняешь меня в скрытности и замкнутости. Иным я, пожалуй, и не могу быть. Год тюрьмы многому чему научил меня и еще больше изменил. Полгода одиночного заключения приучили к самоуглублению, молчанию и, пожалуй, суровости.

Мое «я» год назад и мое настоящее «я» ― это север и юг ― и если год назад я садился в тюрьму мальчишкой, то теперь, по пережитому и продуманному, я более чем зрелый человек. Так что не вини меня в замкнутости ― какой я есть, такой и есть (вернее, каким я стал). Может быть, в дальнейшем я бы и стал другим (в отношении писем к тебе), но мучает вопрос: имею ли в конце концов я право не только писать о любви, но даже вообще писать. Ведь в твоем письме нет-нет и проскальзывает желание уйти совсем от прошлого как от тяжелого, душного кошмара ― а ведь переписка вряд ли будет способствовать этому.

Не прими и не понимай, пожалуйста, это как отбой, как желание взять обратно слова нежности и любви.

В этом письме я через силу (отчасти) заставляю быть себя откровенным. Я хочу говорить прямо правду и поставить точки над «и».

«Любил, люблю и буду любить» ― писал я, это же горит во мне и сейчас, горело да и будет гореть дальше. Но раз я не имею права проявлять и осуществлять свою любовь, о ней нужно молчать и загнать ее под спуд. В своем первом и последнем письме ты бросала мне упрек в том, что своим письмом я, как мертвец, напоминал о себе и оживил старые наболевшие раны ― ты была права и тысячу раз права. Я не имел права тогда писать, не имею этого права, пожалуй, и теперь ― ведь истинная любовь не только любовь, выражаемая трескучими фразами и словами, не только проявленная страстными вспышками, ― ведь отречение от любимой женщины ради ее счастья и покоя также является не меньшим проявлением любви. И пожалуй, наиболее благородно и правильно будет, если я перестану напоминать о себе. Пройдет еще немного времени, окончательно утихнут боли старой тяжелой жизненной полосы, и, вновь полюбив, ты уйдешь в новую, лучшую жизнь (думаю, поймешь ты, как больно, безумно больно почти советовать тебе вновь выйти замуж ― и только желание говорить правду заставляет делать это (сейчас во мне говорит рассудок ― сердце зажато и спрятано, ибо сердце толкает на другое, вселяет желание писать о любви, о своей нежности и надеждах).

Давай лучше говорить (может быть, в последний раз) о другом. Как идут твои занятия, как думаешь, уладится дело с твоим поступлением в ВУЗ? Что производит лучшее впечатление ― старая или новая программа вступительных экзаменов?

Пришли, пожалуйста, сценарии, наброски, стихотворения и фото. Ведь мало ли куда судьба (в образе начальства) может забросить меня ― и лишить возможности получить все эти вещи.

Пришли по адресу: Ленинград, Нижегородская 39, Дом заключения, IV отд, к № 170, мне.

Еслисможешь прислать скорее, буду очень благодарен, т. к. теперь, окончив рассказы, решил вновь приняться за сценарии и либретто и поэтому (на этот раз) буду ждать от тебя просимого.

Прощай, милая, дорогая, любимая. Игорь

P. S. Думаю, не будешь считаться с «узником» и пришлешь свою фотографию. Конечно, не для «общей коллекции», а для памяти о единственно любимой и потерянной навсегда жене.

О мечты

О мечты! Ваша чудная власть Горько, странно волнует меня, Разжигает потухшую страсть,

Жжет сильнее и жарче огня

.О мечты! О несбыточные сны!

Вы чаруете лаской мгновенья. Дивно-майским дыханьем весны Вы срываете маску забвенья.

Вызываются вновь предо мной Сонмы духов с палящею страстью. О мечты! И морозной зимой Вы сковали меня своей властью.

Мое милое, ясное Солнышко! Испытывал ли ты когда-нибудь настоятельную нужду писать, писать для того, чтобы изливать свою душу, мрачные мысли, неясную тревогу?.. Не знаю! ! Не знаю так же, как и то, испытывал ли ты даже подобное настроение. Я тоскую, я не нахожу себе места. В моем представлении слилось все в один мрачный клубок, лабиринт, кажется, что нет выхода, что я одна, совсем одна, что нет около меня ни одного человека, ни одной души, которая не только вместе со мной захлебнулась бы моим отчаянием, моим безысходным, беспросветным отчаянием... но...

Когда я вышла из клуба, передо мной все вдруг поплыло. Это был один миг, но он был жуток: тьма, пропасть были перед глазами. И когда перед мысленным взором, как в калейдоскопе, пронеслись вереницы лиц тех, к кому я могла бы обратиться... нет, у меня таких не было. И безумное желание быть около тебя, тебе излить слезы, ибо я хочу кричать, я плакать хочу ― и это так захватило меня, что без рассуждений, без дум я очутилась на 18 №. Я ехала. И мне было жутко и холодно. Кругом все было так враждебно. Я пришла в себя, я огляделась...и сошла с трамвая. Сейчас на вокзале. Потребность говорить с тобой вылилась в это письмо. Ароська! Честное слово, я схожу с ума. Каждый день, каждый час, минуту и секунду я хочу ощущать тебя...

Мысли о тебе туманят голову, так судорожно-сладко сжимается сердце...

Не правда ли? Оно смешно, это признание? И вообще ! Странная мания писать письма, сидя на вокзале, да еще любовные.

Ах, нет! Ведь я же сказала, что вопросы одиночества и пустоты даже тебя оттолкнули на задний план. Я одна. Совсем одна.

Испытывал ли ты чувство путника, выходящего в темную осеннюю ночь, в жалком одеянии, в поле, когда ветер, как...

Да нет, не испытывал.

Нет, мне некогда писать. Я должна послать письмо сегодня, сейчас.

Позвони мне.

Знаешь, мне очень тяжело, что я так думаю о тебе.

Ража. 16 сент. 1929

Арон ― Раисе (17 сент. 1929 г.)

Р. Х. Н

Щепоткою расцвеченной сирени Глаза твои я не могу назвать.

Любимая! В них очень много тени Безумств, ума и мыслей невпопад.