― Порывать с родными не стоит. Мест в интернате все равно нет, а школу окончить надо.
Инициативная группа верующих, где отец был заводилой, написала петицию правительству; в ней, сославшись на декрет «Об отделении церкви от государства», по которому не разрешалось закрывать церкви, если имелись двадцать человек, желающих содержать ее за свой счет, потребовали восстановить справедливость. С положительной резолюцией Ленина бумага попала к Рыкову и Смидовичу, и отец был в числе тех, кто ездил к ним на прием. Местной власти было дано указание отвести участок для строительства новой церкви и кладбища при ней. Новый батюшка, окрыленный высоким заступничеством, проявил такую расторопность, что летом 1923 года строительство уже шло вовсю[3].
Незадолго до Нового года мы репетировали забавный водевиль. Вася играл роль мужа, я ― жены. С репетиции мы ушли раньше других, и тут впервые он взял меня под руку. Горячая волна накрыла сердце, я прижалась к нему. Он обнял меня и стал целовать. Я отбивалась, говорила, что между друзьями такого не должно быть.
― Глупышка, ― отвечал он между поцелуями, ― наше желание быть только «друзьями» ― ерунда! Дружба с девушкой ― невозможна. ..
И я не возражала. Он целовал меня, и я уже отвечала ему, и слов мы больше не произносили. Так ходили до полуночи от товарной станции до моего дома и не могли расстаться.
Лицо пылало, когда я вошла в квартиру ― дверь обычно не запиралась до моего возращения с репетиции. Я была счастлива, что никто меня не видит, и, не отвечая на ворчание проснувшейся мамы, быстро улеглась в постель, благо, стояла она за ширмой, сразу у входа; переполненная счастьем, оттого что любима, заснула только под утро.
Весь следующий день жила ожиданием вечера. Все были в сборе, когда я вошла в зал, где проходила репетиция.
Первое, что услышала, ― громкий Васин смех. Мне показалось, он сказал что-то касавшееся меня ― сестры Сагай, сидевшие с ним рядом, посмотрели на меня и громко засмеялись.
Весь вечер он усиленно «ухаживал» за сестрами, особенно за младшей, которую я считала «старухой», ведь ей исполнилось «целых двадцать три года»! Во время репетиции он был небрежен в роли и, получив замечание от режиссера, вдруг сказал:
― Что ты о себе возомнила?
― Запомните, я больше с вами незнакома!
― И отлично, ― сказал он и как-то весь передернулся.
Режиссер хлопнул в ладоши:
― Вы что, текст забыли?
Как только мои эпизоды закончились, я убежала домой и беззвучно прорыдала всю ночь. «За что? За что?» ― спрашивала я неизвестно кого и никак не могла понять ни смысла, ни причины того, что произошло. Переписка наша прекратилась. При встрече мы не здоровались, вернее, я не отвечала на приветствия, которые как ни в чем не бывало ронял в мою сторону Вася. А между тем забыть его не могла и от этого своего бессилия страдала страшно...
Освящение нового храма было назначено в праздник Пасхи весной 1924 года. Отец потребовал, чтобы я и мой брат Серафим присутствовали на литургии. А комитет комсомола строго всех предупредил, что не пришедшие в эту ночь на «комсомольскую пасху» в клуб будут отчислены. Брат Сима уже работал на железной дороге и, как и я, состоял в комсомоле тайно. Но испугался он не угроз комитета, а отца и пошел в церковь. Я же, школьница, слишком дорожила своим членством, а потому отправилась в клуб, тем более что была активным участником театрализованной постановки.
Домой пришла прежде родных и улеглась спать. Отец, вскоре вернувшийся из церкви, выволок меня из постели и попросту попытался выпороть. Я вырвалась и, несмотря на то, что была еще ночь, как безумная помчалась в «родную» школу ― в Царицыно. При школе существовал интернат, в котором жили дети из дальних деревень. Директор ― коммунист Сергей Михайлович Тетерин ― не раздумывал ни минуты, узнав о моей «драме». В интернате я еще довольно долго жила и после выпускного бала.
Клуб был забит до отказа. Подсудимые ― Иван Рыжухин и мой брат Серафим ― сидели в зале на передней скамье. Судьи ― члены бюро ячейки ― на сцене, за столом, накрытым кумачовой скатертью. Графин с водой и стакан заменяли председателю суда звонок. Иван свое посещение церкви объяснил любопытством, Сима ― требованием отца.
― Он и меня бы выгнал из дому, как сестру, ― потупившись сказал брат.
― Твоя сестра ― молодец! ― сказал судья и постучал стаканом о графин ― А ты нарушил устав.
― Я больше не буду.
― Что, товарищи, простим его на первый раз? ― великодушно спросил судья собравшихся. ― Но только если дашь слово, что впредь отца слушаться не станешь.
― Что же? Это я, значит, должен от отца отказаться, что ли? ― переспросил Сима.
― Если отец будет гонять тебя в церковь, ― да!
― Отец не уступит, а отказаться я от него не могу! ― твердо сказал Сима[4].
Бюро постановило исключить брата из комсомола[5]. Ивану Рыжухину, посетившему церковь только из «любопытства», вынесли выговор.
В ту весну по улицам нашего поселка запорхала фея. Мы, девчонки, быстренько разведали, что она москвичка, дружит с сестрами Пожарскими с «литера» и что зовут ее Шурочкой.
Я едва не лопнула от гордости, узнав, что эта неземная красавица гуляет с моим старшим братом Алексеем.
Ее отец торговал битой птицей в Охотном ряду, старшие сестры, тоже удивительно красивые, были замужем за «нэпманами». Один зять держал обувную лавку на Серпуховке, другой имел магазин еще где-то. Одевались сестры, с нашей точки зрения, «сногсшибательно».
А вскоре зашла речь о свадьбе. И ее, и мои родители, да и сама Шурочка хотели, чтоб они стали первой парой, венчанной в новом храме. Алексей, не выдержав натиска родни, сдал партбилет и был волен делать, что заблагорассудится. Торжественно, с золотыми коронами на головах, при огромном скоплении народа, Шурочка и Алексей обвенчались, как и рассчитывали, ― первыми.
Поздней осенью, на Октябрьские ― я читала «Марсельезу» Леонида Андреева, ― когда все ушли танцевать, осталась сидеть на сцене одна. Занавес был задернут. Играл духовой оркестр, а мне было невыносимо тоскливо.
Вдруг вошел Вася:
― Здравствуй, Рая, с праздником!
Сердце сразу забилось, но нет ― ничего не ответила.
― Будет дуться! Мы же не дети! ― и протянул мне руку. Я не приняла руки, повернулась и ушла. И хотя слезы душили, гордилась собой.
В 1924-м отгремел выпускной бал, и из школьной ячейки пришлось перейти в бирюлевскую ― по месту жительства. Здесь по-прежнему первую скрипку играл Вася Минин ― по окончании «свердловки» он вновь был избран секретарем парторганизации. Со мной он повел себя так, будто между нами не было никакой ссоры. Я же по-детски продолжала держаться своей клятвы и порой вызывающе не отвечала на его приветствия; в одной компании нас даже стали знакомить ― и я была вынуждена пожать ему руку. Однако, когда он попытался заговорить со мной, демонстративно не отвечала. Несмотря на эти мои «закидоны», он рекомендовал меня в председатели юношеской секции нашего клуба, в задачу которой входила организация развлечений как для молодежи станции, так и для молодежи села Покровского и сельхозтехникума в Битцах, прикрепленных к нашей «базовой» ячейке. Мы устраивали вечера отдыха, ставили спектакли и всегда много танцевали. А Вася... он тоже много танцевал... и отчаянно флиртовал: с Таней из сельхозтехникума, с Елей Сагай, с Катей Балашовой и с моей подругой Ириной Анискиной, несравненной красавицей. Она считала, что уж я-то никак «не подвластна его чарам», и делилась со мной или своей печалью, когда он уходил с вечера с другой, или радостью, когда накануне, провожая ее, обещал жениться; бесстрастно выслушивая признания подруги, страдала я невыносимо ― не то от зависти, не то от ревности. И злилась на себя. Иногда пробиралась под распахнутые в сад окна парткома и подслушивала, обмирая от звука голоса, как Вася проводит заседание.
