― Да вот тот молодой человек, с кем он вчера ушел! ― и указал на входившего в здание парня. Кинулась к нему.

― Вы знаете, ― сказал он, ― произошла какая-то странная история. Мы действительно вышли вместе, но я потом вернулся, чтобы взять газету, меня тут, правда, немного задержали, и он ушел, хотя я просил подождать.

Так я металась по двору, расспрашивая всех приходивших на работу, но никто после шести часов его не видел. И тут подошел ко мне пожилой мужчина, как оказалось, директор экспериментального завода, на котором и работал Арося, и сказал:

― Вы жена Арона Иосифовича? Хорошо, что пришли. Только что позвонили из больницы. С ним произошло несчастье.

― Убит автомашиной?! ― закричала я.

― Нет, нет, что вы... ― испуганно залепетал он, ― он жив, только ранен и лежит в Пятой Градской.

― Где эта больница? ― перебила я его.

― Да она здесь, рядом, пойдемте, я вас провожу.

Институт и Пятую Градскую больницу действительно разделял только переулок, а дверь хирургического отделения была ближайшей к институту. Она, громадная, высокая, отворилась перед нами, и мы очутились перед большой лестницей, по которой поднимались до той поры, пока нас не остановил окрик:

― Вы куда, к кому?

― К больному Куцему Арону Иосифовичу, ― ответил директор.

― К нему нельзя, он без сознания, еще не приходил в себя.

― Но здесь его жена, ей надо хотя бы взглянуть на него.

― Что? Беременная? Ни в коем случае! ― закричала врачиха. ― Вот сделаем операцию, придет в себя, тогда, пожалуйста, приходите.

Никакие мои мольбы и слезы не помогли. Ушли ни с чем. Директор пожелал мне «быть мужественной» и ушел.

Я осталась одна на улице, не зная, куда бежать, что делать. Домой? От одной мысли о комнате, где провела эту ночь, об этом накрытом для ужина столе закружилась голова, и я едва не упала. Отчаянно сильно забился ребенок; пришла в себя, вспомнила о детях, о том, что, возможно, теперь я одна у них, собрала последние силы и поплелась пешком по Большой Калужской улице. Зашла в Нескучный сад, в оцепенении просидела там на скамейке, пока не поняла, что ноги совершенно окоченели, и вернулась к огромной, массивной двери хирургического отделения, где лежал он ― мой любимый, мой юный муж. Пришла в надежде узнать что-то хорошее о его состоянии и пройти к нему, посидеть рядом, подержать за руку, поцеловать.

Но надежды не оправдались. Он все еще был без сознания.

― А вам, беременной, тем более, это свидание ни к чему!

Они не могли или не хотели понять, как важно было мне, душевно израненной и измученной, хотя бы взглянуть на него. Но нет, мой живот их пугал, а до души и переживаний никому не было дела...

Поехала к отцу, Иосифу Евсеевичу ― он уже должен был вернуться с работы. С первого взгляда на меня старик догадался, что случилось страшное. Я только и смогла пробормотать, что, мол, ранен ― сбит машиной, но, кажется, все обойдется. Он не поверил, поехал со мной в больницу. Не пустили к Аросе и его, сказали, что в сознание пока не приходил. Отец непрерывно рыдал, у меня же не было и слезинки на глазах. Все высохло во рту, в груди, в желудке. Рядом с отцом почувствовала себя еще хуже, ребенок бился и крутился так, что, казалось, прорвет кожу живота.

Отец звал меня с собой, но я решила ехать куда угодно, только не к себе и не к нему ― старик не мог остановить слез, и это было страшно.

Поехала к «леди Мендж» ― так звали мы в издательстве Эрнестину Владимировну Менджерицкую. Она сразу поняла ― случилось что-то ужасное, но не расспрашивала. Я сама рассказала, что произошло с того момента, как мы расстались с ней, свидетельницей моих переговоров с Аросей по телефону. Чуткий и тактичный человек, она молча выслушала, и уже не помню, как я очутилась в постели и заснула.

А утром мы с Мендж приехали в больницу, и снова меня не пустили к Аросе. Там нас ждали Соня Сухотина и еще много наших. Все выражали сочувствие. Кто-то привез профессора Раппопорта, ассистента Бурденко. Он пробыл наверху недолго, а спустившись к нам по лестнице в сопровождении многих людей в белых халатах, сказал, чтобы мы расходились, больной, мол, не безнадежен, но пустить к нему пока никого нельзя; подошел ко мне и крепко пожал руку:

― Не волнуйтесь, возможно, все обойдется.

Эти его слова воодушевили меня, я почувствовала на глазах слезы ― и внезапно поверила в чудо. А между тем, именно в это время Арося умирал[50].

Целая толпа сопровождала меня в квартиру Мендж, где тотчас уложили в постель, и весь вечер все вкупе занимались обманом. Уже зная, что Арося мертв, часто выходили в переднюю ― якобы позвонить в больницу ― и приносили мне сведения о его состоянии: «пришел в себя», «попросил пить», «пожал руку сестре и прошептал Рая», и отчасти успокоенная этим, я уснула. Не знаю, сколько времени продолжался мой сон, но мне приснилось такое, что проснулась с криком:

― Он умер, умер! ― и рассказала подбежавшим ко мне Мендж, ее мужу и Соне свой яркий, в деталях сон.

Я увидела себя идущей по освещенной солнцем песчаной дорожке, что тянулась от нашего казенного дома в Бирюлеве к железнодорожной платформе. Иду с Лазарем Шапиро, который обнимает меня, и я не отталкиваю его, хотя чувствую себя неловко: ведь Арося так просил меня не водить с ним знакомства. Смущенная, оглядываюсь назад и ― ужас! ― вижу, что следом идет Арося, одетый в то самое черное пальто, в котором вчера ушел на работу. Смотрит на меня пристально, с укоризной. Только я хотела подбежать к нему, что-то сказать в оправдание, как он мгновенно исчез. И тут я оказываюсь в нашей комнате, в Колокольниковом переулке. По всей комнате разбросана наша постель, а на голых досках, распластавшись, лицом вниз, прямо в пальто лежит Арося, раскинув руки так, что я понимаю: не смею, не должна подходить к нему, что все между нами кончено.

― Такие сны бывают наоборот, ― сказала Соня. ― Наверное, все обойдется.

― Нет, нет, ― твердила я. ― Знаю, все кончено, он умрет, если уже не умер.

Но и тогда они не решились сказать мне известную им правду и продолжали поддерживать во мне надежду. Снова якобы справились по телефону о состоянии Ароси и сообщили, что «больной пришел в себя и спит». А между тем он уже был перенесен в морг. Заснуть я больше не могла; около меня сидели Мендж и Соня, а утром мы помчались в больницу.

Было еще слишком рано, двери были закрыты. Спасаясь от холода, зашли в здание ИГИ. Нас встретили без удивления, отвели в красный уголок. Появился директор, пожурил за ранний приезд и, видимо не зная, что мне еще ничего не сказали, буднично так произнес:

― Кто же мог знать, что сердце у него не выдержит и он погибнет так быстро...

― Как?! ― закричала я. ― Он умер, умер?

― Да, ― ответил он, а потом, очевидно, испугавшись моего вида, исчез; меня держал за плечи рыдавший Иосиф Евсеевич, а затем я уже ничего не помню... Вплоть до того момента, когда меня откуда-то привели под руки в тот же красный уголок и усадили на стул возле гроба.

Арося лежал без шевелюры, обритый. Мелькнула безумная мысль, что произошла путаница, что хороним не его, моего любимого, а кого-то другого. Арося жив, жив... Подняла глаза. Вокруг в почетном карауле стояли мужчины, из которых он знал лишь Лазаря и директора, а два других были мои друзья ― правдисты Н. Н. Кружков и Штих. Хотелось закричать, остановить гражданскую панихиду ― но ничего, ничего не сделала. Сидела, как каменная статуя, и слушала речи о заслугах покойного и о вечной памяти в сердцах тех, кто его знал.

Хоронили Аросю на Дорогомиловском кладбище ― я очень хорошо помнила то странное «завещание», сделанное им после кремирования Блюма. И вот меня привезли туда, провели под руки по дорожкам. Опустили гроб рядом с гробом матери, и я бросила первый комок мерзлой земли в его могилу. Мне казалось, что я смотрю спектакль, который кто-то разыгрывает на сцене, и я не участник, а только зритель.

Сразу после кладбища меня повезли в роддом, объяснили врачам ситуацию, те внимательно осмотрели меня.