Я начала посещать занятия, не ожидая окончательной поправки. В новой студенческой среде освоилась быстро. Тревожило лишь то, что ответа на запрос деканата о присылке студенческих и комсомольских документов не было. И вдруг приходит письмо от сибирской сокурсницы Тоси, в котором она сообщает, что бюро вузовского комсомола (членом которого я, кстати, тоже была) посчитало мой уход из Иркутского университета «дезертирством», а посему потребовало от ректората документы по запросу юрфака МГУ не высылать, а меня из комсомола исключить. И что решение уже передано на утверждение в райком комсомола. Я поняла, что мое «дезертирство» вызвало особенно большое раздражение у москвичей, занимавших в выборных органах главенствующее положение (в отличие от сибиряков, мы умели хорошо выступать на собрании, организовать самодеятельность ― моя работа по созданию коллективного хора и декламации в дни Октября удостоилась особенных похвал). Ребята из Москвы завидовали моей удаче и просто мстили. Так, собственно, оценивала обстановку и Тося.

Не помня себя от возмущения, я добилась приема у одного из секретарей ЦК комсомола, объяснила ситуацию, показала документы об операции, копии которых выслала в Иркутск. Секретарь тут же принял все меры, чтобы «не допустить дальнейшей глупости» (так он выразился). Тут же, при мне, затребовал из райкома мое комсомольское дело и выдал справку для деканата. Через две недели меня вызвали в ЦК комсомола и вручили комсомольскую карточку, в которой не было никакого упоминания «о дезертирстве». А вскоре из Иркутска прибыли и остальные мои документы.

Весна началась с мокрого, сбивающего с ног ветра. Гулять по улицам сделалось невозможным, и Арося однажды буквально силой затащил меня к себе домой. Его мать после операции на кишечнике, произведенной профессором Юдиным два года назад и не принесшей излечения, уже практически не вставала с постели. Вечером приходили с работы мужчины ― отец, Арося и его брат Сея. Домработница Варя подавала ужин, а потом мы с Аросей занимались. Как-то незаметно получилось так, что в доме у Ароси я стала своим человеком. Софья Ароновна худела и желтела с каждым днем. Я часто сидела возле нее на стуле и читала вслух. Иногда я опаздывала на поезд, и меня оставляли ночевать.

Уровень лекций и семинаров в МГУ был значительно выше, чем в Иркутске. В нашей группе в основном учились «практики», теория им давалась трудно, и на фоне студентов, поступивших сразу после школы, их отставание было особенно заметно. Но все они были членами партии и славились на факультете «разоблачениями ошибок» наших профессоров ― Трахтенберга, Пашуканиса и всех тех, кто, по их мнению, слишком рьяно проповедовал «революционную законность», отвергая так называемую «революционную целесообразность».

Я относилась к этой борьбе пассивно ― до той поры, пока не попала на практику к старшему следователю Московской прокуратуры Трофимчуку.

В большой полукруглой комнате стояли несколько столов. Следователи ― неважно одетые мужчины разных возрастов ― все как один курили.

Мне выделили для следствия пять дел, в их числе дело Чугунова, тридцатилетнего директора столовой, ― его поймали с вынесенным с работы килограммом сливочного масла. Высокий, худой, с землистым лицом, он избегал моего взгляда, отворачивался и все время как-то стеснительно покашливал.

Изучила несколько маловразумительных бумажек, приложенных к делу, написала требование о доставке подследственного для допроса на следующий день ― он находился в Таганской тюрьме ― и отправилась к нему на квартиру ― посмотреть, как живет семья.

Маленькая комнатушка с высоким узким окном, беременная женщина на железной кровати, укрытая каким-то тряпьем, двое играющих на грязном полу ребятишек ― вот что я застала в момент своего неожиданного прихода. Заплаканная женщина объясняла его преступление тем, что он хотел подкормить ее и детей ― так все они ослабели от недоедания ― и что это было в первый раз. Я, конечно, не поверила. Расспросила соседей, но они подтвердили, что семья действительно всегда была бедной, Чугунов не пил, дружков не водил, никаких хороших вещей у них не было, и никуда они их вывезти не могли.

Наутро, полная решимости после допроса освободить Чугунова под подписку о невыезде, пришла в прокуратуру. Ищу дело, которое ― отлично помню ― положила в ящик письменного стола и заперла. Четыре дела лежат, а папки с делом Чугунова ― нет. Лихорадочно перерываю весь стол. Дела нет. Отчаяние охватывает меня. Неужели взяла с собой и потеряла? Следователь в серой толстовке (забыла его фамилию) наконец обратил внимание на мою возню.

― Вы, небось, дело ищете? Так не трудитесь! ― и выпустил в мою сторону дым.

― Что вы имеете в виду? ― насторожилась я.

― Вы сегодняшних газет не читали? Так вот, взгляните! ― и протянул «Известия».

И я нашла крохотную заметку, где сообщалось, что постановлением тройки О ГПУ «расстреляна группа диверсантов, поставивших себе целью сорвать дело снабжения населения продовольствием». Далее перечислялись фамилии «диверсантов», в их числе оказался и мой подследственный Чугунов.

― Как же так! Как же это?! ― потрясенная, лепетала я. ― Ведь следствие только начиналось!

Опытный следователь опустил глаза, выдвинул без всякого смысла и тут же задвинул ящик стола, вытряхнул из пачки новую папиросу.

Потом я узнала, что у него тоже изъяли дело, следствие по которому только начиналось, и его фигурант был в одном списке с Чугуновым.

― Ты должна немедленно перейти на литфак! ― сказал Арося. Лицо у него сделалось красным, возбужденным. ― Эта работа не для тебя! Ты женщина! Ты не должна в этом участвовать!

Я согласилась с ним, что с моим характером не смогу работать следователем и даже судьей ― слишком близко я все принимаю к сердцу. Но Арося все не мог успокоиться:

― Ты обрекаешь себя всю жизнь видеть только испорченные, погубленные судьбы... будешь все это переживать, тем более что теперь, как видишь, берет верх не закон, а «революционная целесообразность».

― Но это же как-то неловко... Только перевелась из Иркутска ― и на тебе!

― Я тебя очень прошу, дай мне слово!

― Ну, хорошо, ― нехотя согласилась я и с наслаждением утопила свои пальцы в его роскошной шевелюре.

На зимней практике 30-го года я побывала и следователем, и помощником прокурора. Работать пришлось совсем самостоятельно. О наиболее интересных делах я, с видом бывалого криминалиста, слегка смакуя подробности, со смехом рассказывала Аросе и Сее, а иногда за чаем к нам присоединялся и отец, Иосиф Евсеевич.

Муж ударил жену по голове топором, прибежал в милицию и сказал, что убил. Полуграмотный милиционер с его слов заполнил бланк об убийстве и передал для следствия. Следователь, занимавшийся этим делом, неожиданно был призван на военные сборы. Старик сидел под арестом в Таганской тюрьме. Прошло, наверное, недели три, когда о нем, наконец, вспомнили. Это дело скинули на меня. Чтобы не терять времени, поехала для проведения допроса в тюрьму. Доставляют маленького, сухонького, с красным носиком, похожего на гнома человечка.

― У меня же, дочка, окромя ее никого и не было!

― И вы подняли руку на человека, которого любили? ― изумилась я, ― вы совершили такое страшное злодеяние, а теперь плачете?

― Дак ведь утром было! Я, дочка, страшен не когда пью, а когда с похмела. Пили мы с ней вместе, и ведь знала, колченогая, ― для меня, как проснусь, должна стоять четвертинка. Такой, понимаешь, порядок... А тут проснулся, ищу ― нету! Спрашиваю, а она лежит на постели и смеется. Я, грит, сама выпила, а тебе, грит, оставить позабыла! И опять хи-хи да ха-ха! Ну, попался под руку топор, я хрясь ее по голове, кровь брызнула, а я ― бежать. Такое горе, дочка! ― и водянистые глаза заблестели слезой.

Вдруг в дверь постучался конвойный:

― Арестованный у вас?

― Да. А что такое?

― Да тут ему передачу принесли!

Гляжу вопросительно на подследственного:

― А говорили, у вас близких нет?