Сэм Хофман вернулся в гостиницу «Интерконтиненталь» около десяти часов вечера после долгого шумного ужина с отцом в супердорогом ресторане, где старик снова здорово напился, а Сэм не пил совсем. Воздержание сына, кажется, еще больше бесило отца. Он расписывал неудачи ЦРУ, крича: «Буйные недоумки!», и при этом так колотил кулаком по столу, что в конце концов подошел старший официант и попросил его успокоиться. Высшего накала этот вечер достиг, когда в ресторан вошел бродячий скрипач. Фрэнк, обведя взглядом зал, в котором сидели в основном арабы, громко крикнул ему: «Играй „Хава-нагилу“!» Сначала скрипач сделал вид, что не расслышал, но Фрэнк крикнул еще раз: «Играй „Хава-нагилу“, черт побери!» Когда вместо этого скрипач заиграл «Звуки музыки», Фрэнк вскочил со стула.

— Играй «Хава-нагилу», в рот тебя! — заорал он.

Скрипач послушно начал песню, стараясь играть как можно тише. Несколько арабов в знак протеста вышли из зала.

— Я не знал, что тебе нравятся израильтяне, — сказал Сэм.

— Да нет. Просто арабов я тоже не люблю. Нажрался я их дерьма досыта.

Фрэнк хлопал в такт песне и даже сам пел: «Ха-ва на-ра-на-на», вызывая неодобрительный гул оставшихся арабов. Когда песня кончилась, Сэм сказал, что уже поздно и пора уходить. Фрэнк предложил пойти в «Казино-де-Женев» и сказал, что поставит за сына десять тысяч долларов, если тот поддержит его компанию. Но Сэм отказался, заявив, что у него встреча в гостинице.

Когда такси Сэма подъезжало к отелю, он увидел у входа огни полицейских машин. В вестибюле группа швейцарских полицейских допрашивала управляющего отелем. У Сэма словно что-то оборвалось внутри, возникло чувство пустоты и заторможенности. Он прошел к лифту и поднялся на девятый этаж. Здесь полицейских было еще больше; ему пришлось показать ключ от номера, чтобы его пропустили. Идя по коридору, он ощутил комок в горле и страх, заполнявший пустоту в груди. Он повернул ручку двери; в номере горел свет.

— Господи! — тихо проговорил он. Спотыкаясь, вошел в разгромленную гостиную, заполненную остатками того, что раньше было мебелью и занавесками; перешагнул через разрезанные подушки кресел и прошел в спальню. Оттащил в сторону порванный матрас и посмотрел, что под ним; потом пошел в ванную комнату и откинул занавеску, чтобы проверить ванну. Он бессознательно искал тело. Потом еще раз прошел по всему номеру, проверил туалет и вернулся к входной двери.

Тут он увидел дорожную сумку. Расстегнул молнию: бюстгальтер, пара трусов, зубная щетка, щетка для волос. Он громко выругался и криком позвал полицейского из коридора. Жандарм побежал к нему бегом.

— Merde![23] — выругался он, увидев разгром. Когда Сэм показал ему сумку с женскими вещами, полицейский сразу же сообщил об этом по рации кому-то из своих коллег внизу. Потом взял Сэма под руку и повел вниз. Голос у него был ласковый, словно он готовил Сэма к чему-то неприятному.

— Куда мы идем? — спросил Сэм. Он взглянул в глаза полицейскому и прочитал в них мягкое сочувствие, которое подтверждало опасения.

— Там застрелили женщину, — сказал полицейский. — Мы нашли тело в роще позади гостиницы. — Лишь тогда Сэм издал крик ужаса и ярости. Как при внезапной вспышке молнии, он со всей ясностью увидел тот путь, по которому он вел Лину к этой роще с самого первого момента их встречи.

Окруженный кордоном полицейских, Сэм Хофман вышел через служебный выход гостиницы. Он окаменел, как заключенный, которого выводят на казнь. Ему что-то говорили, но он не слышал. В голове у него раздавались какие-то щелчки, похожие на электрические разряды от свитера. Тело женщины лежало на колючем настиле мха лицом вниз, до половины накрытое одеялом. Сначала Сэм увидел белые туфли на резиновой подошве, потом черную униформу и лишь затем — лицо.

Потом он со стыдом вспоминал, какое облегчение почувствовал, когда понял, что мертвая женщина — не та, о ком он думал. «Она жива», — пробормотал он. Полицейский заботливо обнял Сэма, думая, что он рехнулся. «Она жива».

Это было тело горничной-турчанки, дежурившей в вечернюю смену на девятом этаже. Ее настиг пистолетный выстрел, а потом ей прострелили голову. Во рту убитой женщины полицейские обнаружили скомканную пятидесятифранковую купюру. Посмотрев на труп, Сэм представил себе, что стало бы с Линой, если бы они увезли ее обратно в Багдад.

Швейцарские полицейские допрашивали Сэма больше часа. Они вернулись в его номер, заставили его повторить свою историю несколько раз и туманно пригрозили арестовать за то, что он зарегистрировал в гостинице несуществующую супругу. Сэм рассказал им лишь малую долю из того, что знал о событиях последних нескольких дней. Еще было не время; он должен был все обдумать. Потом прибыли другие полицейские, задававшие новые вопросы и требовавшие заполнить новые бумаги. В коридоре вертелся какой-то сотрудник американского консульства. Наконец Сэма отпустили, когда он сказал, что плохо себя чувствует. И это была правда.

Когда Сэм Хофман, придя в «Нога-Хилтон», позвонил снизу в номер отца, телефон не ответил. Сэм зашел в бар в надежде, что застанет Фрэнка сидящим у стойки на стуле-поганке, как Шалтай-Болтай, заливающим в себя бренди и рассказывающим какие-нибудь невероятные истории про свои восточные приключения приятелям-собутыльникам. Но бармен сказал, что мистера Хофмана не было. Потом Сэм заглянул в казино: может быть, старик висит на перилах стола для крапса[24] и бормочет над игральными костями какие-нибудь детские заклинания. Но и там его не было. Сэм еще раз позвонил в номер и снова не получил ответа. Он попробовал позвонить в номер Асада Бараката — на тот случай, если Фрэнк решил зайти к своему другу-банкиру пропустить стаканчик перед сном. Но и там — длинные гудки. С нарастающей тревогой Сэм подошел к стойке ночного дежурного.

— Мой отец не отвечает по телефону, — объяснил он. — Я беспокоюсь, не случилось ли с ним чего — он пожилой человек.

Дежурный попросил у Сэма удостоверение личности, несколько секунд его изучал, потом взял запасной ключ и повел Сэма в номер. Это был суетливый человечек, очень строгий и педантичный.

Когда они дошли до номера Фрэнка, дежурный постучал в дверь — сначала тихо, потом громче. Сэм стоял рядом, все еще надеясь, что дверь откроется и его отец вывалится в коридор, вынимая из ушей затычки и ругаясь. Но дверь не открылась. Постучав еще раз, дежурный повернулся к Сэму: «Что ж, посмотрим». Он вставил ключ в замок и повернул его.

Сэм вошел в номер первым и тихо позвал: «Папа!» Так зовет своего папу в темноте маленький мальчик.

Первое, что увидел Сэм, — тело Асада Бараката, распростертое посреди комнаты лицом вниз. Вокруг его головы стояла лужица крови. «О Господи!» — произнес Сэм, сдерживая подступившую тошноту. Недалеко от головы Бараката лежало ухо. Его отрезали и отшвырнули, как ненужный хрящик, оставив на ковре тонкий ручеек крови. Дежурный остановился над телом Бараката и закричал. Сэм шагнул к спальне и открыл дверь.

На постели лежал Фрэнк Хофман. Простыни были темно-красные, мокрые от крови, которая сочилась из десятка ран. Сэм подошел ближе и в ужасе отшатнулся. Около правой руки отца лежало маленькое зубило, не толще пальца, к острию которого прилипли кусочки кожи и сухожилий. На стуле около постели лежал молоток. Сэм не мог ни двинуться, ни закричать, ни даже вздохнуть. Он заставил себя подойти к старику и посмотреть повнимательней. У отца на руках не хватало трех пальцев — двух на правой руке, одного на левой. На каждой ноге было также отрублено по два пальца.

Сэм склонился над искалеченным телом. Рот у отца был завязан, но когда Сэм приложил голову к его груди, то услышал, что сердце еще бьется. Он развязал повязку, и с губ Фрэнка слетело бессвязное бормотание. Сэм наклонился и прошептал отцу на ухо: