В тот день в Вашингтоне, в комнате для банкетов юридической фирмы «Хаттон, Марола и Дьюбин» ее глава Роберт Хаттон давал ленч. Он просил его не беспокоить, поэтому сначала ему не сказали, что звонит клиент из Лондона. Для Хаттона этот ленч был важным событием — ежегодным собранием секретной группы, которую он организовал много лет назад и которая называла себя «Друзья Арабии». Группа была в своем роде замечательная: три бывших члена кабинета, полдюжины отставных сотрудников заграничных служб, несколько видных членов вашингтонской адвокатуры.

Такими ежегодными собраниями отмечались годовщины гигантского предприятия, длившегося в общей сложности уже более пятидесяти лет. Если бы кто-то узнал о существовании группы, он несомненно обвинил бы ее членов в элитаризме, империализме, арабизме, расизме и всех прочих «измах». Но сами они считали эти слова просто мусором, который используют люди, не имеющие ни малейшего понятия о том, как на самом деле устроен мир. Как любил говорить Хаттон в своих ежегодных тостах, единственное, в чем виноваты «Друзья», — это в том, что защищают национальные интересы Соединенных Штатов. Америка взвалила на свои плечи решение тяжелейшей задачи: в одной руке у нее мировой рынок нефти, а в другой — арабо-израильская бомба, всегда готовая взорваться. И пока что, слава Богу, нация успешно решает эту задачу. Нефть по-прежнему течет, а бомба, хоть временами и взрывается, не разносит вдребезги весь дом. И этим весь мир обязан «Друзьям Арабии», хотя, конечно, благодарности за это никто никогда не услышит.

Секретарша все же подошла к Хаттону сразу после того, как он закончил речь. Клиент из Лондона звонил еще раз. Он сказал, что дело очень срочное и не терпит отлагательств. Хаттон извинился и отошел поговорить с одним саудовским принцем, много лет входившим в сеть его клиентов. Слегка сонным голосом принц объяснил, что у него две довольно сложные проблемы. В Ираке сложились такие обстоятельства, что необходимо было направить туда большую сумму денег с банковского счета в Бахрейне; деньги должны быть отправлены как можно быстрее чартерным авиарейсом. А вторая проблема связана с делами турецкого господина, старого знакомого фирмы «Хаттон, Марола и Дьюбин». Здесь тоже речь идет о крупной сумме, которая сейчас покоится на номерном счету в Джорджтауне, на Каймановых островах, но хочет переселиться в Соединенные Штаты. Найден человек, который сможет приобрести для этого какой-нибудь банк. Турецкое дело может немного подождать, а багдадское дело требует немедленных действий.

Хаттон тут же вызвал младшего партнера и дал ему указание оформить снятие средств со счета в Бахрейне и провести переговоры о чартерном авиарейсе с какой-нибудь компанией в Аммане. В течение нескольких минут все колеса завертелись в нужную сторону. Это позволило Роберту Хаттону вовремя вернуться к гостям, чтобы выпить бренди и выкурить сигару.

Этой долгой ночью Лина не сомкнула глаз. Ее снова поместили в одиночную камеру, но на этот раз в камере все время горел свет. В остальном она была точно такой же: шероховатые бетонные стены, испещренные посланиями и именами; вонючая дыра в углу; успокаивающая прохлада каменного пола. Лина не боялась смерти, просто не хотела терять ни минуты того времени, когда работало ее сознание. Она лежала лицом к полу, и перед ее мысленным взором шли персонажи ее жизни, словно актеры, выходящие на прощальные поклоны. Она думала о матери, которая умерла так давно, что осталась в памяти Лины лишь проблесками отдаленного маяка. Но именно мать стала первой жертвой: ее убило их вынужденное бегство из Багдада. Потом Лина думала об отце, арабском аристократе, у которого было слишком мало денег, чтобы позволить себе презирать новый образ жизни арабов. Как же он оказался прав! Это действительно был новый век невежества — «Ашр аль-Джахилийя». Отец тоже стал жертвой.

Лина думала и о Сэме Хофмане — вначале незначительном персонаже ее драмы, почти случайно оказавшемся в центре сцены. Именно Хофман толкнул ее на эти роковые приключения, а потом пытался вытащить ее обратно. В обоих случаях он был прав: ей нужно было сделать гораздо больше, чтобы остановить Хаммуда; и ей не следовало делать многого из того, что она сделала. Она думала и о Хаммуде — как о засохших экскрементах на дне ее жизни. Если кто на свете и заслуживал пережить ужасы Каср-аль-Нихайя, так это он. Еще Лина думала о своей тете Сохе. Три года назад ее заставили написать письмо, вынудившее Лину поступить на работу к Хаммуду. Какую цену она заплатила! Свою смерть она приняла, вероятно, в этой же тюрьме, может быть, в этой же камере. Когда Лина представляла себе тетю в этих стенах, ее образ смешивался с образом седоволосой женщины, которая протянула Лине руку в час особенно тяжкого одиночества. Женщины, которая умерла, когда Лина обрела-таки голос, чтобы крикнуть «Прекратите!». И еще Лина думала о своей подруге Ранде, которую она подставила, не задумываясь о последствиях. Какую страшную цену заплатила Ранда!

Много, очень много людей умерло, пока Лина обрела мужество. Что говорил Джавад, иракский поэт? Именно женщины спасут Ирак, потому что все мужчины коррумпированы. Он был не прав, по крайней мере в отношении Лины, чья трусость привела к смерти других людей. Лина прокляла свою слабость и свое молчание. Вспомнив о слепом поэте, она подумала, что и он, вероятно, потерял глаза в таком месте, как это. Где нашел он мужество перенести этот кошмар и продолжать свое дело — по-прежнему противостоять багдадскому режиму, мучившему людей? Лина представила себе его пустые глазницы, обожженные и изуродованные, и этот образ превратился для нее в икону. Вот что станет ее мусульманским распятием — кровь, которая пролилась, чтобы спасти других, менее мужественных людей. Сосредоточившись еще раз на этом образе пустых глазниц, когда-то бывших глазами поэта, Лина дала клятву, заключила договор с Богом — такие договоры заключают люди на пороге смерти. Если она каким-либо образом уцелеет в этом Дворце Конца, она сделает все, что сможет, для своего утешителя Набиля Джавада.

Следователь Камаль поднял ее на заре. В руке он держал черный колпак. Казалось, он чуть ли не извинялся, что побеспокоил ее. И вообще он был какой-то другой — возбужденный, неуверенный в себе. Знает, что сегодня я должна умереть, подумала Лина. Может быть, сам стыдится того, что ему предстоит сделать. А может, опасается, что не сможет как следует ее изнасиловать.

— Ана асиф (Прошу прощения), — сказал он.

— Не говорите так, — ответила Лина. — Вообще ничего не говорите. — Ей не хотелось этого слушать. Вид насильника с комплексом вины был ей невыносим.

— Прошу прощения, — повторил он. — Я не знал.

Он надел ей на голову черный колпак и вывел в коридор. Вместо прежних грубых толчков он аккуратно вел ее под руку. Они дошли до конца коридора, вошли в какой-то проход через железную дверь, потом свернули направо. Она услышала, как Камаль сказал: «Осторожно»; он положил ее руку на перила, и они стали спускаться по лестнице — один пролет, второй, третий. Дойдя до низу, они остановились. Лина снова услышала голос Камаля, который разговаривал с другим человеком.

— Мифтаах? — сказал Камаль. Он просил ключ.

— Айвах! (Да!) — ответил другой человек.

— Они ждут?

— Айвах! — снова ответил тот. — Аль Сафир аль-Сауди.

Саудовский посол. Что это значило? Саудовцы тоже хотели ее смерти? Может быть, они приехали посмотреть? Послышалась какая-то возня и тихий разговор, которого она не разобрала. Потом Лина услышала звук тяжелой открывающейся двери и почувствовала солнечный свет — даже через толстую ткань колпака. Ее провели еще на несколько шагов, потом открылась другая дверь, и она ощутила на своих руках дуновение свежего воздуха. Ее сердце на мгновение подпрыгнуло — она не в тюрьме! — но Лина быстро прогнала эту мысль. Они играли с ней в какую-то новую игру, но конец всегда был один. Она почувствовала, что уже другая рука ведет ее вперед, а потом усаживает ее на заднее сиденье какой-то машины. Значит, они везут ее убивать в другое место. Водитель сказал ей, чтобы она легла на пол, и накрыл ее сверху дурно пахнущим тюремным одеялом. Вот он, ее погребальный саван!