В поисках ответов на вопрос «кто виноват?» радикально настроенная молодежь обратилась к художественной литературе, подобно своим далеким предшественникам, студентам в царской России. Их внимание привлек роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», опубликованный в августе — октябре 1956 г. в «Новом мире». В романе рассказывалось о драматической судьбе талантливого изобретателя, столкнувшегося с бюрократом-сталинистом, который отвергал все новое и прогрессивное, мешал изобретателю воплотить его идеи в жизнь. Роман вызвал взрыв полемики как в печати, так и в среде творческой интеллигенции. Его обсуждали на встречах писателей со студентами, где звучали слова с критикой существующих порядков в обществе. Константин Симонов, главный редактор журнала «Новый мир», заявил на Всесоюзной конференции учителей о том, что нужно отменить решения ЦК КПСС 1946 г. о партийной цензуре в художественной литературе и изобразительном искусстве. Константин Паустовский на обсуждении романа в Центральном доме литераторов в Москве сказал, что в СССР «безнаказанно существует, даже в некоторой степени процветает новая каста обывателей. Это новое племя хищников и собственников, не имеющих ничего общего ни с революцией, ни с нашей страной, ни с социализмом… Обстановка приучила их смотреть на народ как на навоз. Они воспитывались на потворстве самым низким инстинктам, их оружие — клевета, интрига, моральное убийство и просто убийство». Он призвал советский народ избавиться как можно скорее от этой касты.
Эти бескомпромиссные слова нашли горячий отклик в студенческой среде, речь Паустовского переписывали от руки и распространяли во всей стране. Некоторые сочли, что книга Дудинцева вынесла приговор всей правящей коммунистической элите. В одном из писем руководителю Союза писателей Украины, присланном без подписи, говорилось: «Дудинцев прав, тысячу раз прав… Существует целая прослойка, явившаяся порождением того ужасного времени, которое, к счастью, безвозвратно кануло в прошлое, но эти люди до сих пор находятся у власти». Автор письма называл себя «представителем весьма многочисленного слоя средней советской интеллигенции, воспитанного нашей советской действительностью». «Мы верили в то, что все у нас правильно… И когда, наконец, это здание лжи, воздвигнутое, казалось, так прочно, было подорвано разоблачением Сталина, нам стало больно и обидно за себя. Но мы прозрели. Мы увидели то, что наши сегодняшние руководители хотели бы продолжать скрывать от нас. Мы научились отличать правду от лжи… Возврата к прошлому быть не может. Царство лжи, которые было воздвигнуто и не без Вашей помощи, трещит по всем швам и рушится. И оно рухнет»{640}.
Однако разрыв с «большой ложью» сталинской эпохи еще не означал автоматического разрыва с коммунистической идеологией и революционным наследием. В обществе преобладали умонастроения, в которых жажда большей свободы в области творчества и культуры уживалась с искренней верой в справедливость социалистического коллективизма{641}. В образованных городских слоях 1956 г. был лишь началом мучительной эмансипации от утопической идеи коммунизма{642}. Еще немало было идеалистов, которые рассматривали развенчание культа личности Сталина как дорогу «назад к Ленину», возможность восстановить ценности и нормы первых послереволюционных лет, постулаты «истинного ленинского учения». В конце трехдневного заседания московского отделения Союза писателей, после обсуждения секретного доклада XX съезду партии, собравшиеся в зале сами, от чистого сердца, запели «Интернационал». Раису Орлову, члена партии и будущую диссидентку, переполнили эмоции: «Вот оно, наконец, вернулось настоящее, революционное, чистое, чему можно отдаться целиком»{643}. Марат Чешков, один из членов группы свободомыслящих московских интеллектуалов, вспоминал: «Для меня, как и для большинства политически активной молодежи, марксизм-ленинизм оставался в своей основе незыблем»{644}.
В отличие от провинции, в которой по-прежнему царила глухая тишина, в университетах Москвы и Ленинграда, а также в научных и культурных кругах двух столичных городов нарастало брожение умов. Когда Александр Бовин, впоследствии консультант Леонида Брежнева, приехал продолжать учебу в аспирантуре философского факультета МГУ после окончания провинциального университета в Ростове-на-Дону, он был поражен накалом демократических, антисталинских настроений в студенческой среде. Его смущал радикализм требований ударить по партийной бюрократии. Для него «социализм, партия имели самостоятельное значение, не сводимое к сталинским извращениям». На студенческих собраниях Бовин оправдывал применение Советским Союзом вооруженной силы при подавлении народных движений в Польше и Венгрии. Студенты пытались подвергнуть его обструкции, лишить слова{645}. Кстати, всего за год до этого на том же философском факультете, где спорил с радикалами Бовин, училась Раиса Титаренко, молодая жена Михаила Горбачева.
В основной своей массе партийно-государственная номенклатура, военное командование и руководство органов госбезопасности были вынуждены публично поддерживать курс Хрущева по разоблачению культа личности Сталина. Однако в душе эти люди осуждали резкую критику покойного вождя и сетовали на громадный ущерб, который эта критика нанесла незыблемости коммунистической веры. Дмитрий Устинов, отвечавший в те годы за военно-промышленный комплекс, а с марта 1965 г. ставший секретарем ЦК КПСС, через двадцать лет после смещения Хрущева будет по его поводу негодовать: «Ни один враг не принес столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении прошлого нашей партии и государства, а также и в отношении Сталина»{646}. Для очень многих представителей военных, дипломатических кругов, руководителей промышленности критика Сталина была неприемлема потому, что она ставила под сомнение всю их жизнь и карьеру, бросала тень на миф о мудром вожде в период Великой Отечественной войны. Другие решили, что Хрущев и политическая верхушка страны просто хотят сделать из Сталина козла отпущения. Генерал Петр Григоренко, будущий диссидент, прочитал доклад Хрущева на XX съезде с ужасом и отвращением, но еще долго продолжал считать, что нельзя было выносить сор из избы: «Нельзя устраивать канкан на могиле великого человека»{647}.
На первых порах неразбериха в органах государственной власти и госбезопасности позволила процессу десталинизации идти спонтанно, без вмешательства сверху. Чиновники, отвечавшие за цензуру, пропаганду и средства массовой информации, пребывали в замешательстве. Их пугал критический настрой студентов и брожение в интеллектуальной элите. Но прошло всего несколько месяцев после осуждения Сталина и его преступлений, и никто не решался прибегнуть к репрессиям без команды сверху{648}. Только в ноябре 1956 г., когда советские войска подавили восстание в Венгрии, консервативное большинство аппарата вновь обрело уверенность в себе. Вторжение в Венгрию подействовало как холодный душ на радикально настроенных студентов. По словам одного из них, радикалы-идеалисты осознали, что в своей стране они были совершенно одни. «Массы были одержимы шовинизмом. 99% населения полностью разделяли имперские настроения властей»{649}. Многие представители интеллигенции, даже те из них, кто поддерживал кампанию по разоблачению культа личности, поспешили заявить о своей лояльности режиму. Им очень хотелось продемонстрировать, что у них никогда — ни раньше, ни теперь — не было никаких сомнений по поводу того, кто прав в холодной войне. Около 70 советских писателей поставили, добровольно или принудительно, свои подписи под «открытым письмом» к западным коллегам, в котором оправдывались действия СССР в Венгрии. Там стояли и фамилии тех, кто стал символами культурной оттепели: Эренбурга, Твардовского и Паустовского{650}.
