Никита Сергеевич Хрущев не годился на роль Великого учителя, властителя народных дум, таинственного кремлевского затворника. Новый руководитель страны нарушал все мыслимые каноны «культурной» речи, зачастую выглядел нелепо и вел себя сумасбродно. Не было и речи о том, чтобы такой человек взял на себя задачу руководства советской культурой. Весной 1957 г. Хрущев попытался найти общий язык с советскими писателями и артистами и пригласил их на правительственный «пикник», организованный на цэковской даче Семеновское в Подмосковье. Однако первый секретарь явно перебрал со спиртным. Хуже того, Хрущев то пытался учить писателей уму-разуму, то стремился нагнать на них страху. В отличие от Сталина, Хрущев не сумел внушить страх, а скорее стал посмешищем. Многие из приглашенных чувствовали себя и озадаченными, и униженными тем, что ими взялся командовать полуобразованный мужик. Получила известность фраза, сравнивавшая Хрущева со Сталиным явно в пользу последнего: «Был культ, но была и личность»^{629}.

Осенью 1953 г. в журнале «Новый мир» вышли литературные заметки Владимира Померанцева, в которых содержалась простая мысль: описывая в своих произведениях окружающую действительность или выражая собственные мысли, автор должен быть искренним. Искренность, писал Померанцев, — это основное слагаемое дара, которым наделен писатель. Заметки «об искренности в литературе» были первым камешком в огород соцреализма, первой попыткой заявить о лживости сталинской культуры. Померанцев несколько лет прожил за пределами СССР, работал в Советской военной администрации в Германии. Возможно, именно поэтому, в отличие от многих коллег по писательскому цеху, он не был скован самоцензурой и страхом^{630}. В течение 1954 и 1955 гг. в студенческих общежитиях Москвы, Ленинграда и других городов не затихали споры об «искренности» в литературе и жизни, которые быстро перерастали в дискуссии о существующем разрыве между постулатами официальной идеологии и советской действительностью. В этих спорах принимали участие будущие диссиденты, студенты из Восточной Европы, которых тогда было много в советских университетах, и будущие работники партийного аппарата. В их числе были два студента, деливших комнату в общежитии МГУ на Стромынке: чех Зденек Млынарж, впоследствии видный коммунист-реформатор и деятель Пражской весны 1968 г., и Михаил Горбачев, ставший спустя три десятилетия последним генеральным секретарем ЦК КПСС.

Элита советской творческой интеллигенции — театральные деятели, кинорежиссеры, главные редакторы литературных журналов, адвокаты, историки и философы — хотела определить пределы дозволенного в обстановке быстрых перемен. Многие из них были членами партии, но жажда новизны, успеха и свежих идей побуждала их заходить за рамки партийных предписаний и неписаных норм^{631}. Писатель Илья Эренбург, чья деятельность при Сталине во многом способствовала созданию положительного образа Советского Союза в глазах «прогрессивной интеллигенции» на Западе, написал роман «Оттепель», давший название новой эпохе. Поэты Александр Твардовский и Константин Симонов преобразовали литературный журнал «Новый мир», и в этом издании стали регулярно печататься талантливые произведения, свободные от идеологических штампов. Кинорежиссеры Михаил Калатозов, Михаил Ромм, Иван Пырьев и другие мастера советского кино создавали фильмы, в которых превозносились гуманистические ценности. В ряде случаев эти люди находили поддержку в аппарате ЦК, среди отдельных чиновников, курировавших культурную политику партии. Казалось, обстановка поиска и эксперимента, утраченная в последние годы жизни Сталина, возвращалась в советское общество. Подрастало новое поколение талантливых людей, ломавших своим творчеством рамки официально одобренного искусства^{632}.

После антисталинского доклада Хрущева на XX съезде культурная оттепель приобрела неожиданно радикальное измерение. Хрущев не представлял себе всех последствий своей речи и не очень ясно понимал, чем можно заменить поверженный культ Сталина. Текст доклада попал в руки израильской разведке и оказался у американцев. В июне госдепартамент США опубликовал речь Хрущева, а радиостанции «Свобода» и «Свободная Европа», финансируемые американской разведкой, стали передавать текст доклада в эфир — к ужасу и потрясению убежденных коммунистов на Западе и Востоке^{633}. Внутри страны Хрущев разослал текст доклада во все партийные организации с указанием прочесть его всем рядовым членам партии и даже на собраниях «трудовых коллективов», которые охватывали более широкую аудиторию. В итоге общее число слушателей, по некоторым данным, достигло 20-25 млн. человек. Чтение доклада повергло идеологический и пропагандистский аппарат СССР в состояние, близкое к параличу. В университетах, на производстве и даже на улицах люди высказывали вслух мысли, за которые раньше им грозил арест. Официальные лица, органы безопасности и их секретные сотрудники не имели инструкций о том, как реагировать на эту ситуацию. Они бездействовали и безмолвствовали^{634}.

Миллионам людей в Советском Союзе хотелось знать больше, чем было сказано в докладе. Историк Сергей Дмитриев написал в своем дневнике: «Никакого сколько-либо серьезного истолкования всех приведенных в докладе фактов не дано. Назначение такого доклада не ясно. Его, так сказать, внешнеполитический смысл еще можно понять. Но внутреннее назначение? Учащиеся в школах стали срывать со стен портреты Сталина и топтать их ногами… Учащиеся задают такой вопрос: кто создал культ личности? Если сама личность, то где же была партия? А если не только сама личность, то, следовательно, партия и создавала этот ныне осуждаемый культ личности? Ведь каждый райком, обком, крайком, партком имели своих "вождей" и героев и насаждали тот же культ личности в соответствующих масштабах»^{635}.

Наблюдая за советскими студентами, один американец, находившийся в тот момент в Москве, заключил, что вера некоторых из них «потрясена до основания» и что отныне они будут относиться с недоверием ко всему, что будет исходить от государственного и политического руководства^{636}. В конце мая 1956 г. студенты МГУ объявили бойкот университетской столовой, снискавшей дурную славу из-за своей отвратительной еды. Бунт студентов отчасти напоминал восстание матросов на броненосце «Потемкин» во время революции 1905 г.: эпизод с червивым мясом из знаменитого кинофильма Сергея Эйзенштейна был хорошо известен советским людям. Руководили бойкотом комсомольские вожаки, избранные самими студентами. Озадаченные власти, вместо того чтобы наказать студентов, вступили с ними в переговоры. Лишь позднее зачинщиков исключили из университета или распределили на работу в глубокую провинцию^{637}.

Брожение среди студентов возобновилось, когда они вернулись с летних каникул. В течение всего осеннего семестра студенты многих университетов Москвы, Ленинграда и других городов выпускали плакаты, бюллетени и ежедневные газеты без согласования с партийным начальством. Волнения, охватившие летом и осенью Польшу, а в конце октября и Венгрию, сильно повлияли на студенчество в Москве, Ленинграде и других крупных городах. После подавления советской армией венгерского восстания в ноябре 1956 г. студенты МГУ и Ленинградского государственного университета собирались на митинги солидарности с Венгрией^{638}. Горячие головы жаждали действия. Так, в Архангельской области молодой человек распространял листовку, в которой советская власть сравнивалась с нацистским режимом. Листовка гласила: «Сталинская партия является преступной и антинародной. Она выродилась и превратилась в клику, состоящую из дегенератов, трусов и предателей». Будущий диссидент Владимир Буковский, в то время еще старшеклассник, мечтал достать оружие и идти на штурм Кремля^{639}.