— Так ты та юная особа, которая гостит на Старой Мызе! — воскликнул Дин Прист с некоторым удивлением. — Значит, это моя дорогая тетя Нэнси должна была лучше следить за тобой… моя дражайшая тетя Нэнси.

— Я вижу, вы не любите бабушку Нэнси, — сказала Эмили сдержанно.

— Какой смысл любить леди, которой я не нравлюсь? Ты, вероятно, уже узнала, что моя почтенная тетушка терпеть меня не может.

— О, я не думаю, что она так уж плохо к вам относится, — сказала Эмили. — Она, должно быть, видит в вас и что-то хорошее: она говорит, что вы единственный Прист, который попадет на небеса.

— В ее устах это не было комплиментом, что бы ты по своей наивности об этом ни думала. Так ты дочь Дугласа Старра? Я знал твоего отца. В юности мы с ним вместе учились в учительской семинарии… потом наши пути разошлись… Он пошел в журналисты, я поступил в Магилл[74]. Но он был моим единственным другом в годы учебы… единственный мальчик, уделявший внимание Кривобоку Присту, хромому, горбатому, не игравшему ни в футбол, ни в хоккей. Эмили Берд Старр… Старр должно было бы стать твоим именем, а не только фамилией. Ты похожа на звезду[75]… у тебя в своем роде лучезарная индивидуальность, освещающая тебя изнутри… твоим обиталищем должно быть вечернее небо, сразу после заката… или утреннее небо, перед самым восходом солнца. Да, тебе больше подошло бы утреннее небо. Пожалуй, я буду называть тебя Звездой.

— Это значит, что вы считаете меня хорошенькой? — прямо спросила Эмили.

— Ну, мне как-то не пришло в голову спросить себя о том, хорошенькая ты или нет. Ты думаешь, что звезда должна быть хорошенькой?

Эмили задумалась.

— Нет, — сказала она наконец, — это неподходящее определение для звезды.

— Я вижу, ты мастер слова. Конечно, неподходящее. Звезды радужные… пульсирующие… эфемерные. Не часто можно встретить звезду из плоти и крови. Думаю, я подожду тебя.

— О, я уже готова идти, — сказала Эмили, вставая с камня.

— Хм… Я не это имел в виду. Впрочем, неважно. Идем, Звезда… если ты не против шагать чуть помедленнее. Я выведу тебя… во всяком случае, с этой пустоши… но не знаю, рискну ли я зайти сегодня на Старую Мызу. Я не хочу, чтобы тетя Нэнси испортила впечатление от нашей встречи с тобой. Так ты не считаешь меня красивым?

— Я этого не сказала! — воскликнула Эмили.

— Вслух — нет. Но я умею читать мысли, Звезда… так что, если не хочешь, чтобы я о чем-нибудь знал, никогда об этом не думай. Боги дали мне этот талант… когда обделили меня всем остальным, чего я хотел. Ты не считаешь меня красивым, но думаешь, что я славный. А себя ты считаешь хорошенькой?

— Немного… с тех пор как бабушка Нэнси разрешила мне носить челку, — откровенно призналась Эмили.

Кривобок Прист состроил гримасу.

— Не употребляй это слово. Оно даже хуже, чем турнюр. Челки и турнюры — слова, которые причиняют мне страдание. Мне нравится эта черная волна, разбивающаяся о твое белое чело… но не называй ее челкой… никогда больше не называй.

— Да, это действительно очень некрасивое слово. Я, разумеется, никогда не употребляю его в моих стихах.

Так Дин Прист узнал, что Эмили пишет стихи. Он также узнал почти все остальное о ней за время той приятной прогулки в напоенном запахом хвои вечернем сумраке. Твид шел между ними, изредка осторожно касаясь носом руки хозяина, а в деревьях над их головами насвистывали в последних отблесках заката жизнерадостные малиновки.

С девятью из каждых десяти собеседников Эмили оставалась скрытной и сдержанной, но Дин Прист был отмечен печатью душевного родства, и она мгновенно поняла это. Он имел право войти в ее внутреннее святая святых, так что она, без всяких оговорок, позволила ему это и говорила с ним совершенно откровенно.

К тому же она снова ощущала чудесный трепет жизни после тех ужасных часов, когда висела над пропастью — на волосок от гибели. Как она потом написала отцу, ей казалось, что «в сердце поет маленькая птичка». И ах до чего приятно было чувствовать под ногами твердую почву!

Она рассказала Дину о себе, о своих занятиях, о жизни в целом. Не рассказала она ему лишь об одном — о беспокойстве, которое вызывала у нее история матери Илзи. Об этом она не могла рассказать никому. Бабушке Нэнси ни к чему было опасаться, что Эмили перескажет ее речи в Молодом Месяце.

— Вчера, когда шел дождь и нельзя было гулять, я написала стихотворение, — сказала она. — Оно начиналось так:

— Нельзя ли мне услышать его целиком? — спросил Дин. Он отлично знал, что Эмили очень надеется получить такую просьбу.

Эмили охотно прочла все стихотворение. Дойдя до двух строчек, которые ей самой нравились больше всего:

она искоса взглянула на него, чтобы узнать, восхищен ли он ими. Но он шел, опустив глаза, с отсутствующим выражением лица. Она почувствовала себя немного разочарованной.

— Хм, — сказал он, когда она кончила. — Ты сказала, тебе двенадцать? Когда ты будешь лет на десять старше, не придется удивляться, если… но давай не будем думать об этом.

— Отец Кассиди велел мне продолжать! — воскликнула Эмили.

— В этом не было необходимости. Ты будешь продолжать в любом случае… у тебя врожденный писательский зуд — совершенно неизлечимая болезнь. Что ты собираешься делать с этим дальше?

— Мне кажется, я стану или великой поэтессой, или выдающейся романисткой, — задумчиво сказала Эмили.

— Останется только выбрать, — заметил Дин сухо. — Лучше стань романисткой: я слышал, им лучше платят.

— Меня тревожит то, что в романах должны быть любовные разговоры, — призналась Эмили. — Боюсь, я никогда ни одного не смогу написать. Я пробовала, — добавила она откровенно, — и не смогла придумать абсолютно ничего, что можно было бы в них сказать.

— Не беспокойся об этом. Потом когда-нибудь я тебя научу, — сказал Дин.

— Вправду? Научите? — Эмили очень обрадовалась. — Я буду вам так благодарна. А все остальное, думаю, у меня отлично получится.

— Значит, договорились. Только не забудь. И смотри не ищи себе другого учителя. Чем еще ты занимаешься на Старой Мызе — кроме того, что пишешь стихи? Тебе никогда не бывает одиноко? Ведь там с тобой одни лишь эти две старухи, пережитки прошлого.

— Нет. Я наслаждаюсь своим собственным обществом, — сказала Эмили серьезно.

— Разумеется. Говорят, звезды самодостаточны, потому и живут врозь — каждая в кругу своего собственного света. Тебе действительно нравится тетя Нэнси?

— Да. Она очень добра ко мне. Она не заставляет меня носить шляпу с полями и разрешает ходить босиком по утрам. Но вечером мне все-таки приходится носить ботинки на пуговках, а я их терпеть не могу.

— Естественно. Тебе следовало бы обуваться в сандалии из лунного света и покрывать волосы шарфом из морского тумана, приколов к нему несколько светляков. Ты, Звезда, внешне непохожа на твоего отца, но все же кое в чем его напоминаешь. Ты похожа на мать? Я никогда ее не видел.

Эмили сдержанно улыбнулась. В этот момент у нее зародилось настоящее чувство юмора. Какое бы несчастье или огорчение ни ожидало ее, она уже никогда не будет видеть одну лишь трагическую сторону происходящего.

— Нет, — сказала она, — от мамы мне достались только ресницы и улыбка. Зато у меня отцовский лоб, волосы и глаза бабушки Старр, нос двоюродного дедушки Джорджа, руки бабушки Нэнси, локти кузины Сюзан, щиколотки прапрабабушки Марри и брови дедушки Марри.

Дин Прист рассмеялся.

— Лоскутный мешочек… как все мы. Но душа у тебя своя и совершенно новая — готов в этом поклясться.