— Джимми! — умоляюще воскликнула бедная Элизабет Марри, безоговорочно капитулируя. Она чувствовала, что не может самостоятельно выйти из этого положения.

— Перри, лезь обратно на чердак и сейчас же оденься! — распорядился кузен Джимми.

Голые ноги метнулись вверх и исчезли. Из черной дыры донесся хохот — веселый и злой, как у филина. Тетя Элизабет с облегчением судорожно сглотнула и обернулась к Эмили. Она была намерена вернуть себе контроль над ситуацией, так что Эмили должна была покориться целиком и окончательно.

— Эмили, встань на колени перед мисс Браунелл и попроси у нее прощения за свое сегодняшнее поведение.

На бледные щеки Эмили выступил алый румянец протеста. Она не могла сделать этого… попросить прощения у мисс Браунелл — да, но не на коленях! Встать на колени перед этой жестокой женщиной, которая так ее обидела? Она не может… и не встанет! Вся ее душа восстала против такого унижения.

— Встань на колени, — повторила тетя Элизабет.

Мисс Браунелл с довольным выражением лица предвкушала предстоящую сцену. Какое удовлетворение получит она, увидев бросившего ей вызов ребенка перед собой на коленях! Никогда больше, как чувствовала мисс Браунелл, не сможет Эмили холодно взглянуть на нее бесстрашными глазами, за которыми стоит душа, неизменно неукротимая и свободная, какие бы эмоциональные переживания ни грозили ее уму, а физические страдания телу. Воспоминание об этой минуте навсегда останется с Эмили… она никогда не сможет забыть, что униженно опустилась на колени. Эмили чувствовала это так же ясно, как мисс Браунелл, и упрямо продолжала стоять на ногах.

— Тетя Элизабет, пожалуйста, позвольте мне рассказать, как все произошло, — попросила она.

— Я уже слышала все, что хотела услышать об этой истории. Ты сделаешь то, что я тебе велела, Эмили, или будешь на положении изгоя в моем доме, пока не подчинишься. Никто не будет говорить с тобой… играть с тобой…. есть с тобой за одним столом… никто вообще не будет общаться с тобой, пока ты не подчинишься моему распоряжению.

Эмили содрогнулась. Это было наказание, которого она не могла перенести. Оказаться отрезанной от своего мира! Она сознавала, что таким путем тетке быстро удастся добиться от нее покорности. Так что уж лучше уступить сразу… но, ах, какая горечь поражения, какой позор!

— Человек не должен стоять на коленях ни перед кем, кроме Бога, — неожиданно сказал кузен Джимми, по-прежнему глядя в потолок.

Внезапно гордое, сердитое лицо Элизабет Марри странно изменилось. Она стояла очень неподвижно, глядя на кузена Джимми… стояла так долго, что у мисс Браунелл вырвался нетерпеливый жест досады.

— Эмили, — сказала тетя Элизабет другим тоном. — Я была неправа… я не требую, чтобы ты встала на колени. Но ты должна извиниться перед своей учительницей… а накажу я тебя позднее.

Эмили заложила руки за спину и снова взглянула прямо в глаза мисс Браунелл.

— Я сожалею обо всем, что сделала сегодня нехорошего, — сказала она, — и за это прошу у вас прощения.

Мисс Браунелл поднялась на ноги. Она чувствовала, что ее обманом лишили законной возможности торжествовать. Каким бы ни было предстоящее наказание, которому подвергнется Эмили, она, мисс Браунелл, не будет иметь удовольствия видеть ее унижение. Ей хотелось хорошенько встряхнуть этого „дурачка Джимми Марри“. Но вряд ли стоило показывать свои истинные чувства: Элизабет Марри, конечно, не входила в опекунский совет школы, но была в Блэр-Уотер самым крупным плательщиком налога на местные нужды и пользовалась значительным влиянием среди членов школьного комитета.

— Я прощу тебя за твое поведение, Эмили, если впредь ты будешь вести себя как следует, — сказала она холодно. — Я чувствую, что всего лишь исполнила мой долг, сообщив об этой истории твоей тете… Нет, спасибо, мисс Марри, я не могу остаться к ужину: хочу добраться домой, прежде чем совсем стемнеет.

— Попутного ветра всем путешествующим, — сказал Перри весело, спускаясь по лестнице — на этот раз одетый.

Тетя Элизабет сделала вид, что не замечает его — она не собиралась пререкаться с батраком в присутствии мисс Браунелл. Мисс Браунелл удалилась, а тетя Элизабет взглянула на Эмили.

— Сегодня, Эмили, ты будешь ужинать одна — в буфетной… и получишь только хлеб и молоко. И ни с кем не будешь разговаривать до завтрашнего утра.

— Но вы же не запретите мне думать? — с тревогой уточнила Эмили.

Тетя Элизабет ничего не ответила и с величественным видом села за накрытый к ужину стол. Эмили вошла в буфетную и съела там свой хлеб и молоко — приправой служил восхитительный запах сосисок, которые ели остальные. Эмили любила сосиски, а сосиски в Молодом Месяце были просто замечательные. Элизабет Бернли вывезла рецепт их приготовления из Англии, и его заботливо сохраняли в тайне от чужих. К тому же Эмили была голодна… Но ей удалось избежать того, что было бы невыносимо, да и наказание могло оказаться куда хуже. Ей вдруг пришло в голову, что она могла бы написать эпическое произведение в подражание поэме „Песнь последнего менестреля“[37]. Кузен Джимми читал эту поэму ей в прошлую субботу. Она начнет первую строфу прямо сейчас. Когда Лора Марри вошла в буфетную, Эмили стояла рядом со своими недоеденными хлебом и молоком, опершись локтями о буфет, и глядела в пространство. Ее губы чуть заметно шевелились, а в юных глазах был свет, какого никогда не бывает ни на суше, ни на море. Даже аромат сосисок был забыт… разве не пила она в тот миг из Кастальского источника?»[38]

— Эмили, — сказала тетя Лора, закрывая дверь и с любовью глядя на девочку своими добрыми голубыми глазами, — со мной можешь говорить сколько хочешь. Мне не нравится мисс Браунелл, и я не считаю, что ты была совсем уж неправа в этой истории… хотя, конечно, тебе не следовало писать стихи, когда ты должна была решать задачки. Здесь в коробке есть имбирное печенье.

— Я не хочу ни с кем разговаривать, дорогая тетя Лора… я слишком счастлива, — сказала Эмили мечтательно. — Я сочиняю эпическую поэму… она будет называться «Белая леди», и я уже сочинила двадцать строк… и две из них совершенно великолепны. Героиня хочет уйти в монастырь, а отец предупреждает ее, что, сделав это, она уже никогда не сможет:

Ах, тетя Лора, когда я сочинила эти строки, ко мне пришла вспышка. Так что имбирное печенье меня не интересует.

Тетя Лора снова улыбнулась.

— Возможно, дорогая. Но когда миг вдохновения пройдет, будет не так уж вредно вспомнить, что печенье в коробке не пересчитано и что я имею на него такое же право, как Элизабет.

«Живые послания»[39]

Дорогой папа!

У меня такие интересные новости. Я стала героиней настоящего приключения. На прошлой неделе Илзи попросила меня прийти и остаться у нее на всю ночь, так как ее папа уехал и вернется очень поздно. Илзи сказала, что ей не то чтобы страшно, но очень одиноко. Так что я пошла и попросила позволения у тети Элизабет. Я почти не смела надеяться, дорогой папа, что она мне позволит, так как она против того, чтобы маленькие девочки проводили ночи не у себя дома, но, к моему удивлению, она сказала, что я могу пойти, и сказала это очень любезно. А потом я слышала, как она говорила в буфетной тете Лоре: Какое безобразие, что доктор так часто оставляет бедного ребенка одного по ночам. Это возмутительно. А тетя Лора сказала: Бедный человек искалечен жизнью. Ты же знаешь, он был совсем не таким до того, как его жена… Но тут в самый интересный момент тетя Элизабет толкнула тетю Лору локтем и сказала: Ш-ш-ш, у маленьких кувшинчиков большие ушки. Я знала, что она имеет в виду меня, хотя уши у меня не большие, а только остренькие. Я очень хочу узнать, что же такое сделала мама Илзи. Этот вопрос всегда тревожит меня, когда я ложусь в постель. Я лежу без сна ужасно долго и все думаю о ней. Сама Илзи понятия не имеет, что за история вышла с ее мамой. Однажды она спросила об этом у своего отца, а он велел ей (громовым голосом) никогда больше не упоминать в его присутствии об этой женщине. И есть еще одна история, которая тоже не дает мне покоя. Я все думаю о Сайласе Ли, который убил своего брата возле старого колодца. Как ужасно, должно быть, чувствовал себя этот бедный человек. И я хотела бы знать, что значит быть искалеченным жизнью.