В камеру вошла свидетельница, высокого роста, тщательно закутанная в мантию. Смело подойдя к обвиняемому, подняла с лица вуаль и вскричала:

— Узнаешь ли меня, Атилло Браччи?

Обвиняемый взглянул на свидетельницу, затрясся, как в лихорадке, и прошептал:

— Нет, я тебя не знаю.

— Ты прав, Атилло Браччи, — вскричала с иронией свидетельница, — ничего нет общего между крестьянской девочкой и знаменитой римской куртизанкой Диомирой, к ногам которой несут свои богатства князья и знатные синьоры вечного города, но я тебя узнала, мы старые знакомые.

Обвиняемый ничего не отвечал и со стоном опустился на скамью.

— Ты не хочешь признавать своих старых друзей, уважаемый синьор? — продолжала Диомира. — Тебе, как видно, изменяет на этот раз память? Ты забыл, как ночью 11 февраля зарезал своего отца, появившегося неожиданно в твоей комнате, где я также имела несчастье находиться.

— Кто ты такая? — пролепетал обвиняемый. — Я тебя не знаю.

— Несчастный! — говорила свидетельница. — Лучше покайся в своем преступлении перед смертью.

Последовало тяжелое молчание, которое прервал председательствующий кардинал Палеотто.

— Атилло Браччи, — обратился он к обвиняемому, — что вы скажете в свое оправдание ввиду показания свидетельницы?

Обвиняемый ничего не отвечал. Он, как видно, был поражен неожиданным появлением Диомиры, которую считал давным-давно умершей. Следует заметить, что при начале судебного разбирательства в камеру из боковой двери тихо вошел какой-то монах, тщательно закутанный в капюшон, и сел в углу комнаты.

Началось разбирательство другого дела.

— Сильвио Кастелани! — сказал председательствовавший. — Подойдите.

— Юноша приблизился к кафедре.

— Знаете ли вы, в чем обвиняетесь? — спрашивал Палеотто.

— Как не знать! — отвечал, презрительно улыбаясь, молодой человек. — Мне это сказали, когда ломали мне кости и жгли мое тело!

— Да, но вы признались в вашем преступлении, вы показали, что убили вашего благодетеля каноника Фаби в то время, когда он спал.

— Да, я это показал, — отвечал Кастелани.

— Но показания, данного в зале пыток, не достаточно. Необходимо, чтобы вы здесь, свободный от страха, подтвердили бы свои показания.

— А если бы я вам сказал здесь, что я не совершал никакого преступления, что бы из этого вышло? — нагло спросил юноша.

— Мы бы ответили, что следствием вполне установлен факт совершенного вами преступления.

— И опять бы отдали меня в руки палачей? Нет, покорно благодарю!

— Это все, что вы можете сказать? — продолжал Палеотто.

— Все! Пишите, что я убил каноника.

— Своего родного отца, несчастный! — прошептал кардинал Палеотто.

— Моего отца, — отвечал, цинично улыбаясь, юноша. — Он, конечно, был очень щедрый господин, оттого-то моя мать ему и отдалась; она имела некоторые странные привычки, моя мать…

— Несчастный присоединяет к отцеубийству еще и оскорбления родной матери!

— Но мне кажется…

— Молчать! — вскричал громовым голосом монах, сидевший в углу камеры. Обвиняемый не докончил своей фразы. Председательствующий продолжал:

— Обвиняемые сознались в своих преступлениях, — сказал он судьям, — остается применить к ним наказания, но прежде чем это сделать, послушаем защиту. Господин Касио, не угодно ли вам сказать ваше мнение.

Юрисконсул Касио встал. Это был старик лет шестидесяти, с честным открытым лицом, смелым блеском серых глаз смотревших прямо в упор.

— Господин кардинал, господа судьи, — начал Касио, если вы меня спросите, достойны ли смерти эти злодеи которые призваны сюда дать отчет в своих преступлениях я отвечу вам: да, достойны, но вы, судьи, не имеете право отдавать их в руки палачам.

— Поменьше слов! — раздался угрожающий голос из угла.

— Нельзя стеснять защиту, — отвечал Касио, — в противном случае я снимаю эту тогу, которую с честью носил сорок лет.

— Хорошо сказано! — прошептал монах, сидевший в углу.

— Говорите свободно, синьор Касио, — сказал кардинал Палеотто, — здесь никто не думает стеснять ваши права.

— В таком случае, — отвечал защитник, — я буду продолжать. Атилло Браччи отцеубийца; земля и небо ужасаются его злодейству; демон грызет его совесть, и постоянно будет грызть, как на этом, так и на том свете, но мы, земные судьи, прежде всего, должны руководствоваться законами, признанными нами самими. Прошло двадцать пять лет с тех пор, как совершено преступление. Римское право так же, как и законы, установленные папами, не допускают наказания за давностью времени, а потому Атилло Браччи должен выйти свободным!

Глаза обвиняемого заблестели надеждой. Судьи переглянулись; защитник юридически был прав. Из угла, где сидел монах, послышался шепот протеста.

— Что касается Сильвио Кастелани, — продолжал Касио, — его дело находится совершенно в других условиях. Прежде всего, мы не имеем никакого основания судить его за отцеубийство, у нас нет доказательств, что обвиняемый был сыном каноника, тем не менее, его преступление ужасно, закон неумолим к тем, кто осмеливается поднять руку на духовную особу, но тот же закон не допускает осуждения несовершеннолетнего, не забывайте, господа судьи, что Кастелани только восемнадцать лет. Закон не позволяет прикасаться к детям, а потому, — закончил Касио, — обвиняемый Кастелани должен быть освобожден.

Речь защитника произвела необыкновенное впечатление, как на судей, так и на обвиняемых. Палеотто, обращаясь к последним, сказал:

— Прежде чем состоится сентенция, не желаете ли прибавить еще что-нибудь в свою защиту?

— Мне ничего не остается прибавить к защите, которая указала на закон давности, — отвечал Браччи и снова сел на скамью.

— Я в свою очередь также попрошу господ судей иметь в виду мое несовершеннолетие, — сказал другой подсудимый.

Здесь произошла необыкновенная сцена. Монах, сидевший в углу, сбросил с головы башлык, и перед судьями и обвиняемыми явился папа Сикст V.

— Закон! — вскричал папа. — Вы говорите о законе в то время, когда эти негодяи так нагло нарушили его! На виселицу отцеубийц, на виселицу!

Судьи, опустив голову, молчали. Один только Касио осмелился возразить:

— Но, святейший отец, закон должен быть ненарушим, неужели справедливый Сикст его нарушит? Это было бы чересчур грустно.

— Молчите, Касио! — сказал папа. — Я хвалю вашу смелость; вы до конца исполнили святую миссию, возложенную на вас. Но помните, оправдание виновного, хотя бы и на основании закона, еще плачевнее, чем осуждение невинного. Ты, Атилло Браччи, — продолжал папа, обращаясь к старому феодалу, — три года тому назад, без всякого милосердия, велел прогнать семейство, предки которого жили сто лет на твоей земле, тебя не тронули ни рыдания женщины, ни просьбы ребенка, ни немощность старика…

— Земля — моя собственность, — отвечал феодал, — я имею право прогнать каждого из фермеров.

— С чем тебя и поздравляю, друг мой, — отвечал, иронически улыбаясь, папа, — земля пусть будет твоей собственностью; а мне позволь распорядиться головой отцеубийцы. Жандармы, увести его! — прибавил папа, обращаясь к страже.

— Что же касается тебя, Сильвио Кастелани, — прибавил папа, обращаясь к юноше, — ты, как ядовитая змея, укусил руку, облагодетельствовавшую тебя, и за это ты умрешь. Злодеи твоего сорта чересчур опасны; я решил всех их уничтожить, было бы слишком нехорошо оставить тебе жизнь, ты молод, можешь убежать с каторги и мало ли что еще можешь натворить, а потому ты умрешь! Жандармы, уберите и этого!

— Я не хочу умереть! — вскричал с пеной у рта обвиняемый. — Мне недостает еще трех лет до совершеннолетия.

— Господа судьи, — обратился папа к Палеотто, — кончайте ваше дело.

— Это совершенно лишнее, святой отец, — с горечью отвечал Палеотто, — если ваше святейшество взяли на себя эту обязанность.

Сикст V понял иронию кардинала Палеотто и ничего не сказал. Вскоре камера уголовного трибунала опустела.

БЫЛА темная, безлунная ночь; по Тибру тихо скользила лодка, управляемая четырьмя сильными гребцами; лодка держала курс к берегу по направлению к тюрьме Ватикана. Гребцы были одеты в мундиры полицейских. Подъехав к берегу, трое из них вылезли, а четвертый остался караулить лодку. Сделав несколько шагов, они встретились с ночным патрулем.