— Но имейте в виду, — продолжал Малатеста, — полицейский все свалил на мою шею, а сам остался чист.

— Теперь я понимаю, — вскричал Пикколомини, — почему вы так свободно разгуливаете по Риму; синьор Фабрицио до сих пор занимает важный полицейский пост.

— Отчасти он и теперь иногда мне бывает полезен.

— Значит, вы также рассчитываете и на помощь синьора Фабрицио?

— Немножко.

— Что же думают делать освобожденные впоследствии?

— Быть может, мы приведем в исполнение наш заговор, в котором и вы, милый Альфонс, принимаете некоторое участие, или дадим возможность освободившимся пленникам добраться до Франции, где Ледигиер устроит их среди своих единомышленников. Но, прежде всего, конечно, надо подумать об освобождении арестантов.

— Теперь я вижу, милый Ламберто, — говорил Пикколомини, — что наше свидание было необходимо для устранения многих недоразумений. Знаете, друг мой Малатеста, ваш план диаметрально противоположен всем моим намерениям.

— Очень жаль, — отвечал Малатеста, видя, что дело приближается к развязке. — Мы всегда действовали с вами заодно и, надо правду сказать, с большим успехом. Однако позвольте вас спросить, почему вам не нравится мой план?

— О, я объясню вам это в двух словах. Я заключил мир с правительством его святейшества.

— Поздравляю вас! — сказал Ламберто, усаживаясь спиной к стене, так, чтобы между ним и его другом был стол.

— Конечно, для его святейшества, — продолжал Малатеста, — должно быть, очень приятно обратить на путь истинный такую персону, как вы, по этому поводу есть что-то в евангелии, но я теперь не припомню. Могу я знать, на каких условиях состоялся этот мир?

— Мне предлагают полнейшую амнистию и полную свободу ехать, куда вздумается с теми маленькими сбережениями, которые мне удалось сделать отчасти и при помощи вашей, Ламберто, взамен чего я должен…

— Этот замен-то очень интересен, послушаем.

— Я должен оказать какую-нибудь важную услугу святому престолу. Теперь вы меня поймете, милый Ламберто; вы хотите освободить арестованных, все знают, что я вам друг и товарищ, и меня, несомненно, заподозрят в соучастии — тогда прощай амнистия и все папские милости. Римский губернатор может мне сделать единственное снисхождение как дворянину: вместо виселицы прикажет отрубить мне голову. Сказать откровенно, и эта привилегия мне не особенно нравится.

— Очень жаль, — сказал, вставая, Малатеста, — что наши планы совершенно различны, с этих пор мне приходится действовать одному.

— Успокойтесь, друг мой, пожалуйста, успокойтесь; садитесь, — сказал герцог Монтемарчиано, делая знак приготовиться к борьбе скрытым в противоположной стороне сбирам. — Мне кажется, вы меня не совсем поняли, милый Малатеста.

— Напротив, я вас прекрасно понял. Вы заботитесь о себе самом, а я думаю о наших друзьях; я просил вас помочь в этом святом деле, вы мне отказали. Мне ничего не остается делать, как удалиться и прибегнуть к помощи других лиц.

— А вы думаете, я выпущу вас отсюда? — вскричал Монтемарчиано, вскакивая с места. — Вы думаете, что я вам позволю собрать вашу банду и скомпрометировать меня перед папским правительством?

— Думаю, — отвечал, улыбаясь, Ламберто, — что даже силой едва ли придется вам меня удержать.

— Ошибаетесь! — вскричал Альфонс Пикколомини, побледнев, как полотно. — Вы, верно, забыли, что я обещал святому престолу оказать ему важную услугу?

— Я нисколько этого не забыл, потому что передо мной сидит не герцог Монтемарчиано, мой друг и товарищ, а Иуда-предатель и папский шпион.

— Как, несчастный, ты смеешь меня еще оскорблять! — кричал Пикколомини. — Сюда, сбиры, взять его!

Дверь в соседнюю комнату отворилась, и четыре сбира с обнаженными кинжалами бросились на Малатесту. Завязалась страшная борьба не на жизнь, а на смерть; длинная острая шпага Ламберто сверкала, как молния. Вскоре трое сбиров упали, раненные. К счастью Малатесты, сбиры чересчур понадеялись на свое численное преимущество и не захватили с собою огнестрельного оружия. Вскоре борьба кончилась победой Малатесты. Раненые, которые были в состоянии двигаться, в том числе и Пикколомини, бежали. Малатеста спустился вниз и увидал в самом плачевном состоянии хозяина.

— Ради Бога, синьор Ламберто, — молил Григорий, — не уходите так, не ранив меня.

— Ты с ума сошел, с какой стати я тебя буду ранить? — останавливаясь среди комнаты, возразил Малатеста.

— Однако вы подумайте, что со мной будет, — молил Григорий, — через полчаса сюда явятся папские сбиры, и меня завтра же повесят, подумают, что я был с вами заодно.

— Ну, хорошо, расстегнись, — сказал, смеясь, Малатеста и, сделав Григорию легкую рану в боку, велел выпачкать кровью рубашку и упасть на пол; затем он вышел, напевая свою любимую песенку.

Предосторожности, которые принял хозяин остерии, были необходимы. Через четверть часа Пикколомини окружил заведение целым отрядом папских сбиров и все перерыл в доме, разыскивая Малатесту, но последний в эту минуту был уже далеко; в общей комнате стонал раненый Григорий, а наверху, в отдельном кабинете, лежали два трупа сбиров. Вот все, что нашел герцог Монтемарчиано в остерии. С проклятиями он удалился и дал себе слово в душе отомстить ненавистному Ламберто Малатесте.

ПОДЗЕМНЫЕ тюрьмы Ватикана во времена Сикста V были ужасны; их уничтожили в XVII веке, но, по преданию, эти клоаки, без воздуха и света, приводили в трепет самых закоренелых преступников, и этому легко поверить, если взять в соображение, что эти тюрьмы нашли нужным уничтожить даже правители XVII столетия, не отличавшиеся гуманизмом. В эти клоаки были посажены наши старые знакомые: молодой граф Проседди, Карл Гербольд и кавалер Зильбер, обвиняемые в отравительстве и попытке ниспровергнуть существующий государственный порядок.

Молодой Проседди, слывший в Риме за святого, возбудил подозрение святой инквизиции, шпионы которой проследили его поведение в салонах кокотки Анжелики. Он был арестован и привлечен к следствию в качестве обвиняемого в отравлении престарелого отца. По обыкновению, его подвергли пытке, и тут произошло странное, ничем не объяснимое явление. Тщедушный и слабый Проседди вытерпел все ужасы пытки с необыкновенным мужеством, и судьи не могли добиться от него ни одного слова признания; даже палачи были поражены терпением обвиняемого, им казалось, что они ломают кости и жгут тело бездыханного трупа, но не живого человека. Так как все общество в то время было склонно к предрассудкам, то и стойкость молодого человека была отнесена к его святости. Судьи были поражены изумительным терпением графа Проседди и не замедлили донести об этом папе Сиксту V. Его святейшество хотя и не верил в сверхъестественное, но ввиду разговоров в обществе о святости молодого графа Проседди отдал приказание, чтобы его перевели из темной и вонючей клоаки в более приличное помещение, поручив заботам доктора.

Кавалер Зильбер и Карл Гербольд также были подвергнуты пыткам. Первый терпеливо перенес все мучения и ничего не открыл; что же касается второго то, он оказался совсем слабым и признался в том, в чем даже не был виноват. Так как эти двое молодых людей обвинялись в самом тяжелом преступлении, в желании ниспровергнуть папскую власть и отравить Сикста V, то участь их была решена: они должны были умереть на эшафоте. Сначала их содержали в отдельных казематах, но после пытки посадили вместе в общую камеру.

— Карл! — сказал один раз кавалер Зильбер, приподымаясь с трудом со своих нар. — Слышали вы шум в эту ночь?

— Слышал, — отвечал Гербольд, — но что ж тут удивительного, здесь каждую ночь раздается подобная музыка; этот вечный шум и писк, который производят крысы, завывание арестованных соседей, ко всему этому пора уже привыкнуть. Первое время они тревожили мой сон, а теперь мне все равно!