Первыми навстречу его бойцам ударили автоматные очереди как раз таки с той стороны, куда так резво устремились подчиненные Габе. И более того, русские быстро приближались.

«Как-то нелогично…» — подняв голову, утёрся тыльной стороной ладони штурмбаннфюрер.

Один из самых прытких «BMW» впереди запрокинулся на бок, прежде чем пулемётчик в коляске сообразил, куда, в какую сторону, в конце концов, ткнуть дулом «MG».

«Нелогично как-то…»

Контратака при таком раскладе сил никак не вписывалась в боевой опыт штурмбаннфюрера Габе. Ладно, если не бежать, очертя голову и куда глаза глядят, а застрелиться ввиду безысходности положения, это святое. Это, как говорится, «сам фюрер велел». Но переть в контратаку против моторизованной команды «Feldpolizei», в лучшем случае, двумя экипажами, и то, если уцелел первый? Это нелогично даже для молодых незамужних «фрау», которые только, если верить фронтовым легендам, и летали на этих фанерных гробах. Даже с учётом того, что эти русские «фрау», как, впрочем, и «фройлян», уже прославились своим совершенно неевропейским пониманием чувства гражданского долга.

«Психоз какой-то… — затолкал Дитрих в голенище сапога 9‑мм “люгер”, одновременно подтягивая более уместный “шмайссер”. — Если только русских лётчиц не ждало тут подкрепление, или где-то поодаль случайно не прогуливался партизанский отряд, завернувший на поле посмотреть, что происходит».

Впрочем, эта логическая каверза разрешилась уже через пару секунд. Круглое рыло русского самолёта вдруг вынырнуло из тьмы, клубившейся на краю пространства, озарённого пламенем его горевшего товарища и, роя тьму пьяным зигзагом, накатило на «шутце» Габе. Точно как апокалипсическая колесница. С рёвом и рыком, слепя фарой и сыпля с крыльев самолета пулями, что не было бы странно, будь перед ними что-то более затейливое в техническом отношении, чем прямой потомок «ньюпора» времен начала войны, времен 14‑го года [54]. Если «фанера» и брала разгон для взлёта, то как-то странно. В любом случае, паническое бегство это напоминало мало.

«Das unanständige Wort!» — готов был поклясться Дитрих-Диц: русские не убегали, они гнались за его бойцами…

— Хорош! — прокричал лейтенант Новик на ухо Татьяне, цепляясь локтем за борт её пилотского «гнезда». — Взлетаем!

И впрямь, у психической атаки есть только одно, но, к сожалению, быстро проходящее преимущество, — её ненормальность. Замешательство, вызванное ненормальным бесстрашием или упорством врага, проходит, когда выясняется, что бесстрашие отнюдь не гарантирует бессмертия. Тот, кто во весь рост идёт на пули, падает от них точно так же, как и тот, кто под ними пригибается. Немцы, разбежавшиеся во все стороны, очухались довольно быстро. Треснула первая автоматная очередь, заскрежетала опрокинутая коляска, вставая на колесо, а значит, сейчас с неё взвизгнет и «пила Гитлера»…

Татьяна сжала губы, вытягивая на себя штурвал. Самолет тяжело, натужно взревев мотором, так, что казалось, вот-вот отлетит жестяной кожух, оторвался от земли, но всего на пару вершков.

— Не вытяну!.. — снова засомневалась старший лейтенант Засохина.

Хоть прибавка в виде двух разведчиков и не тянула на триста кило обычной бомбовой нагрузки, но в виде несбалансированных довесков на крыльях…

— Метров сто хотя бы!.. — обернулся Новик, проведя длинной очередью метнувшуюся из-под крыла серую живую тень. — Только не поднимай!

Тень огрызнулась огненной вспышкой, и первое многоточие прочертило поверхность крыла у его колена. Похожие рваные дыры увидел и Войткевич у своих ног на другом крыле, с другой стороны. Обернулся.

— Ой, я не хотела, — сконфуженно пробормотала лейтенант Колодяжная.

Неслышно, но это легко читалось в шевелении губ и удивленно, совсем по-детски, распахнутых глазах. Она спрятала «ТТ» куда-то под себя, как улику нечаянной вины.

— Пусть там и будет, — одобрил Войткевич. — На лучше вот это. — И протянул девушке лимонку «Ф-5».

Несколько секунд глядя на него бездной карих глаз, теперь не просто расширенных, а безмерных, Тася, с тем же выражением застывшего ужаса, но чётко и спокойно, как на занятиях в «Осоавиахиме», выпрямила усики чеки. Затем вырвала её и, не глядя, выбросила чеку за борт самолёта; ещё секунду спустя туда же выкинула и гранату. Поежилась: «Фу, какая гадость».

Где-то за хвостовым оперением «У-2» подскочил ватный клубок дыма. Он и отметил границу нерешительного света и решительной тени, в которую наконец скрылся ночной бомбардировщик Засохиной. Как им, ночным, и полагается.

— Пора!

— Пошли!

— А десерт?

— Осторожней там, — последней в скомканной перекличке отозвалась Тася, то ли стирая с губ, то ли напротив, запечатав ладошкой мимолётный вкус мужского дыхания. — Товарищ лейтенант…

Раскачивая крыльями как коромыслом и дразня пузатыми красными звездами, «У-2» неуклюже перевалил за голову штурмбаннфюрера и исчез как фантом. Вернее, фантомная боль предстоящей головной боли.

«В которую непременно обернётся сегодняшняя промашка…» — скрипнул зубами Дитрих и, вскочив во весь рост, отчаянным жестом послал своих «шутце»…

Собственно говоря, уже было всё равно, куда посылать. В том, что пленных не будет, сомневаться не приходилось. Запоздалая очередь «MG» с борта бронетранспортёра была пустой тратой боеприпасов. Русские успешно подобрали своих — и они теперь чёрт знает где в этой угольной ночи, хоть и раскрошенной отчасти пожарами, но всё равно кромешной.

Что было не совсем так. Не дожидаясь, когда опустятся элероны и «У-2», стелющийся над землёй, пойдёт в гору, Войткевич и Новик освободили его фанерные крылья. Поэтому бедняга Габе ещё не знал, что с этого момента его неприятности только начинаются.

Утром того же дня. Железнодорожная станция Владиславовка

Майор Линн Гутт толкнул локтем водителя.

— Sind gefahren, Scheißkerl… [55]

И в этот раз в толпе пленных ему не удалось заметить подозреваемых, столь живо описанных Касаткиным. Ни мосластого пейзанина со славянским простодушием на блинной морде. Ни городского люмпена с повадками и косолапостью матроса, которые, в общем-то, интернациональны для всех четырёх океанов. Ни парня с неукротимой курчавой щетиной на древнегреческом лице из красной глины, должного быть особенно приметным, несмотря на лагерную стрижку и общую измождённость. Но нет, не разглядел…

Зато искомый им Хачариди, проводя взглядом подскакивающий на выбоинах просёлка задок «ауди» с колесом запаски, поднял обожжённую солнцем, стриженую голову и утёр безвольную слюну с подбородка.

— Что-то он рыщет, мужики, — пробормотал Сергей товарищам, несшим его под руки на плечах…

На брезгливый вопрос конвоира, ткнувшего в него дулом маузера несколько минут назад: — «Dass mit ihm?» [56]— Каверзев ответил, демонстративно закатив очи горе:

— Солнечный удар.

— Солнце! — подтвердил Малахов и для пущей доходчивости, стянув с обвисшей головы командира пилотку, потрогал щетинистое его темя, как раскаленную сковороду, — ойкая и хватаясь за уши.

— Den Sonnenstich! — живо хохотнул конвоир и посоветовал по-немецки, незатейливо инсценируя команду «оправиться»: — Надо намочить!

— Ага!.. — радостно подхватил Малахов по-русски. — На твою могилу!

— Да вроде тут и сдавать-то некому… — оглянулся Арсений Малахов на прочих военнопленных, чьи лица, схожие тупой усталостью как групповое фото победителей соцсоревнования и равномерно припудренные пылью, казались неразличимы. — Я покрутился у одной компании, у другой. Мало кто друг дружку даже в лицо знает.

— Ты не особенно, — заметил Сергей, снова свесив голову между плеч товарищей. — Компанейский ты наш. Примелькаешься.