«Стефан любит Мусю. 13.07.26 г…» — успел разобрать немецкое «Ich liebe Musja…» Карл-Йозеф и вдруг ослеп. Боль, страшная и странная боль, — локоть, оставленный в дупле, будто продёрнуло электричеством…

…Нервный смешок по поводу того, что вместо компромата на самого себя, он обнаружил в дупле пионерского «почтового дуба» любовную записку своего адъютанта, — «Die volle Idiotie!» — не оставлял Бреннера всё время. Больше часа, пока его, контуженого, шокированного и окровавленного, но почему-то не потерявшего по-акульи стоического сознания (даром, что выпотрошили — живёт и готова кусаться тварь морская!) — спускали со спины Медведь-горы. И ещё полчаса, пока везли в гурзуфский госпиталь. И даже потом, в Вене, уже с протезом на руке, частенько вспоминал он за покером, как бравурный фронтовой анекдот: «Вообразите, без малого двадцать лет прошло, как мой болван, упокойте черти его душу, оставил в дупле дуба записку пионерской вожатой, в которую был влюблён без памяти. Что вы удивляетесь? Он тоже был пионером. Рыжий, с оттопыренными ушами «спартаковец» Веймарской республики отдыхал в советском пионерском лагере по приглашению Сталина. Как у них там, «Die Proletarier aller Länder verbinden Sie sich! [13]Пить водку…»

О том, за каким дьяволом сам гауптштурмфюрер на крымской Медведь-горе сунулся в дупло «почтового дуба», он многозначительно умалчивал. «Не те собеседники» были, чтобы расспрашивать об этом контрразведчика, и сами понимали, что они «не те».

— Бедный Стефан… — подытоживал армейские байки Карл-Йозеф, прежде чем разговор снова возвращался к новинкам сезона Венской оперы. — Русские его убили.

По крайней мере, Карл-Йозеф на это надеялся…

Оккупированный Крым. Район действия 2-го партизанского сектора. Июль 43‑го

Приплюснутое рыло бронетранспортера разнесло деревянные останки телеги на краю поля, как городошную фигуру, но тут же зарылось в бугор ржавой земли, вдруг поднявшийся под его передними, в рубчатых автомобильных скатах, колёсами. Сопровождаемый раскалённо-белым пунктиром пуль, Сергей Хачариди кубарем откатился с пути «Scherer». Вздыбленная земля и клочья стерни уже через мгновение опали, и Войткевич с облегчением заметил, что одно колесо бронетранспортера соскочило с оси. Граната Сергея пришлась как нельзя впору. Из кузова «Scherer» посыпались мешковатые фигурки в каменно-серой форме фельдграу.

Но перевести дух Яша не успел. Подбрасывая на рытвинах коляску с пулемётчиком, из-за бронетранспортера выкатился «BMW» полевой жандармерии, затем другой.

Первый наткнулся на длинную очередь Войткевича, не глядя махнувшего в его сторону стволом «шмайссера», но второй успел озариться огненным рваньём, полыхнувшим из щелей ствольного кожуха «MG». Очередь выбила фонтаны земли совсем рядом.

Яков перекатился в сторону и вновь нажал спуск. И только через несколько секунд, а может, минуту, — в горячке перестрелки разве поймёшь, — в сознание лейтенанта проник и заставил обернуться чей-то вопль:

— Горит!

Первый транспортник «Ли-2», груженный и даже перегруженный, к тому времени уже взревел двигателями и, тяжело вскидывая элеронами хвостового оперения, стронулся с места, набирая ход, — и тут из заслонок охлаждения вырвались чёрные вихри копоти и длинные языки пламени.

— Стефан! Стеша! — драл глотку Войткевич, слепо продираясь в свалке человеческих тел, то ли рвущихся на свободу, то ли уже агонизирующих в задымленной крематорской камере, в которую превратился грузовой отсек «Ли-2». — Стеша, сукин сын, голос!.. — бесцеремонно отбрасывая с пути чьи-то тела, невидимые в удушливом дыму, орал лейтенант. — Аська, б..!

— Кто бы говорил… — прохрипело над самым ухом, и Яша инстинктивно пригнулся.

Пригнулся раньше, чем успел вообразить, на какие тяжкие может пуститься «абверовская…», чтобы бежать, воспользовавшись суматохой. И как сумела освободить руки? Сам же связывал.

Оказывается, — никак. Подкованный каблук «кирзача» махнул над спиной Войткевича маятником и наверняка свалил бы кого-нибудь в этой давке, если бы, также рефлекторно, Яша не поймал задник сапога, задрал к своему плечу и двинул кулаком в пах. Опять-таки, не успев сориентироваться, что вроде как и незачем, не фельдфебельский пах, ничего там такого. Ну да всё равно помогло. Больше оскорблённую, чем оглушённую болью, зловредную «радистку» лейтенант выбросил из загоревшегося самолёта уже беспомощной тряпичной куклой.

Стефана он тоже нашел, но позже и поздно. Стефан скалился по-лошадиному длинными зубами и таращился на него стеклянным глазом в пустой глазнице пенсне.

«Неужели успел задохнуться?» — недоверчиво удивился Яков и рванул стоячий ворот чёрного мундира с эсэсовской петлицей. И совсем уже не удивился, когда увидел неестественно свёрнутый набок кадык на тощем горле пленного.

«Аська, сука, — хмыкнул про себя Войткевич. — Коленом, что ли? Довела-таки дело до конца… А Портнова?..» — отмахивая змеистый дым, он всмотрелся в фигуру подле неподвижного Толлера. Отрядный особист Портнов скорчился, будто торопился на вожделенные юга на четвереньках, да так вот и не поспел. «Тоже её работа?»

Разбираться в этом было уже некогда. Дымом и резиновой копотью тесный отсек заволокло настолько, что ещё несколько секунд — и придётся ему искать выход отсюда, как той крысе в незнакомом чулане, бессознательно. «А с опалёнными усами, — шарахнулся от пламенного вихря Войткевич, — и эти шансы равны нулю…»

Шарахнувшись, он натолкнулся на кожаный планшет особиста. Тот самый, с сопроводительными документами. Подхватил его машинально и рванул вслед слоям бурого дыма, плывущим к выходу.

Над понурившимся бронетранспортером «фельдполицай» тяжёлый «Ли-2» пронесся багровым апокалипсическим демоном. Днище, подсвеченное пламенем гигантского костра, в который уже превратился оставленный на враждебной земле собрат, заставило невольно пригнуться россыпь фигурок в серых мундирах. Две из них растянулись на рыжеватой стерне, две закружились на месте, прошитые крупными стежками свинца.

Стреляли с самолёта.

Затолкав последнего, кого мог — кого не попёр отчаянным матом пилот, — в брюхо второго транспортника, Войткевич уже хотел было и сам выпрыгнуть обратно. Туда, где оставшиеся с командиром разведгруппы партизаны откатывались в сторону леса. Но заметил, как наперерез валкому разбегу самолёта высыпала разношерстная толпа «оборонцев». В присутствии немцев расхрабрились-таки паладины, вылезли из подпаленного своего муравейника, и теперь кипят жаждой мести.

Яков Осипович выругался и, упёршись ногой в обрез люка, полоснул по халатам и длиннополым рубахам «шмайссером» от живота. Кто-то ещё, грузный, подсунувшись помочь, загромыхал «шпагиным», придавив колено Войткевича, — так, что драгоценные секунды, пока ещё можно было спрыгнуть туда, где оставались бойцы Хачариди, его отчаянные мальчишки и, возможно, оставался ещё Антон, были потеряны. Теперь, не свернув головы…

— Ти хоч і сокіл… — дёрнул его за штанину Руденко. Оказалось, это начштаба с «ППШ» завалил своей болезненно-рыхлой тушей люк. — Але літати не вмієш.

Транспортный самолёт уже пронёсся в предрассветном синеватом сумраке над рыжей «султанкой» минарета. Ещё через мгновение позолота полноценного дня облила фюзеляж. Собственно, утро в горах — явление топографическое, хоть карандашом вычерти.

Яков зло сплюнул через плечо в это пылающее, адское утро. Утро, которое и в случае самого успешного своего исхода, — если доберутся они до кавказской стороны без приключений, — не предвещает ему ничего особенно радужного.

— Доставишь пленную к своим, в штаб флота… — просипел Руденко, утирая рукавом лихорадочный пот, и даже, кажется, значительно подмигнул. — Бо я, бачиш, пораненый.

«Ну да… — криво усмехнулся лейтенант. — В кого Булатову потом чернильницей швыряться? Особист — убит. Начштаба — ранен. Прошла ещё одна пайка медалей прахом, мимо Крымского обкома. Вот только, — нахмурился Яков и потянул брезентовую петлю люка, — где на том берегу мои?..»