— Вот именно, как? — негромко повторил Новик вопрос следователя. И ответил на него про себя: «А посмотрит она на меня, как на последнего фашиста, если скажу, где мальчишка. Не знаешь ты моей Насти».

— Я могу её увидеть? — спросил он вслух.

— Ну разумеется, — откинулся на спинку стула Кравченко и, заметив, как невольно подался за ним на табурете подследственный, закончил с плохо скрытым злорадством: — Нет. Не в наших традициях. В наших традициях, знаете ли, мучить родственников неопределённостью и ожиданием. И как долго продлится эта мука… — он вновь красноречиво развёл руками.

Но мука неопределённостью, вопреки злорадным обещаниям Кравченко, длилась недолго. Прежде чем бесцеремонно затолкать арестанта обратно в камеру, безымянный сержант с мясницкой мордой, рявкнув как водится: «Пошёл, сволочь!..» — схватил Сашу за шиворот гимнастерки и неожиданно закончил свой дежурный лай шёпотом на ухо: — Девка твоя молодцом, лейтенант. Держится.

И сунул ему в ладонь что-то мелкое, величиной с монету.

Больше ничего не сказал, сколько ни вглядывался Саша в его безучастно-сонную оплывшую физиономию, мелькавшую время от времени в зарешеченной «кормушке» железной двери.

В ладони же, присев сразу за дверью на корточки, лейтенант Новик обнаружил крохотную панагию — образок Божьей Матери. Простенький, медный, ликов не разобрать, тем только и необычный, что на обороте выбиты два слова орнаментальными грузинскими буквами.

Два слова, в которых, не зная ни одной из этих загогулин, командир 2-й разведгруппы Александр Новик сумел-таки прочитать, что с Настей его всё пока что, слава богу, всё нормально, и с мальчишкой — тоже. Иначе откуда у неё, комсомолки заядлой, иногда до смешного, мог взяться этот православный амулет, или как его там положено называть?

«Но это только пока, — вздохнул Саша, затаив свой вздох от тишины в коридоре и от самого себя, и стиснул в кулаке образок. — Может, и недостаточно будет тех каракулей “в косую линейку”, чтобы обвинить её в “пособничестве”. Но ведь могут ещё вычислить и водителя хозяйственного взвода Плетнёва, и тётушку Матэ… И как они себя поведут в случае ареста? Это тебе не в атаку идти…»

Оккупированный Крым. Район действия 2-го партизанского соединения.

— Живо! Живо!.. По схеме микер-бикицер, — срывал горло Войткевич, подхватив самодельные носилки со стонущим беззубым «старичком» лет двадцати с копейками. — Времени в обрез!..

Хоть и не ждал лейтенант от татар «безумства храбрых», — измельчали, по его наблюдениям, потомки Чингисхана или слишком привыкли к роли карателей. — Но понимал, что даже если не хватит у них храбрости попереть против партизан и двух стволов крупнокалиберной «спарки» «Ли-2», то огонь, вдруг он каким-то чудом и впрямь в пять минут охватит завалы древесного намыва, выкурит. Полезут. И тогда неизвестно ещё, кому эта его затея выйдет боком. И так уже, после расчётливо коротких, пулемёт Хачариди зачастил длинными очередями — и в ответ, хоть и вразнобой, но густо захлопали винтовочные выстрелы, затрещал сорочьей скороговоркой «шмайссер». А надо ещё второй самолет принимать с минуты на…

«Чёрт!» — скрипнул зубами Яша, увидев ещё пару оранжевых огней, вспыхнувших в горном сумраке. — Живо! Примите этот баклажан! — Он почти вбросил носилки поверх трапа в утробу транспортного отсека. — Прости, друг, — это уже взвывшему от боли «старичку». И хотел было похлопать утешительно парнишку по руке, вцепившейся в жердь носилок, как…

— Пленных вперёд! — оттолкнули его сзади. — Пленных в первую очередь!

Впрочем, несмотря на свою озабоченность «ценным грузом», комиссар Портнов первым вскочил на трап, бесцеремонно протоптавшись по ногам раненого. Пленных же — ошалевшего от ужаса СС-штурмана Стефана Толлера и вслед за ним бывшую радистку-разведчицу Асю, как выяснилось, агента абвера, — выругавшись вполголоса, втолкал в трюм уже сам Яша, оттеснив спиной отчаянное столпотворение эвакуирующихся. «Груз» этот был действительно ценным. Им бы уже с весны в разведштабе флота какую-нибудь «радиоигру» с немцами затеять, а они тут последние крохи со стола сметают.

— Эх, своими руками, — успел ввернуть неугомонный Арсений Малахов, огорчённо глядя на свои ладони, которыми только что подбросил задок радистки в мешковатых штанах в тёмный провал двери. Но, заметив хмуро-вопросительный взгляд Войткевича, тут же оттёр ладони о неизменную рваную тельняшку: — Своими руками бы придушил. Всё. Я что? Я уже на позиции, — закончил он лирические «страдания», перехватил из-за спины «шмайссер» и хлёстко звякнул рукояткой затвора.

— Держите их, как чёрта кадилом! — напутствовал морпеха Яков.

— Куда они на хрен денутся… — нырнул под латаное крыло с красной звездой Арсений.

Но, похоже, что куда-то, да делись. Как-то просочились. Чёрное многоточие пулевых отверстий повторило ряд клёпок на стальном листе фюзеляжа возле самой двери.

Яков обернулся, глянул — но разве поймёшь чего в этом содоме? Рёв моторов и шелест пропеллеров на холостом ходу, гвалт, стоны больных и раненых, командный рокот начштаба и деловитая матерщина, бабьи всхлипы… Непонятно даже, откуда начали появляться на закамуфлированном борту вмятины и дыры от пуль.

Лейтенант начал продираться обратно сквозь пропахшую дымом, потом и, казалось, самым ужасом толпу — и наткнулся на товарища своего по майским событиям, сержанта Каверзева.

— Немцы! — коротко пояснил Антон.

И то ли расслышал кто в толпе его слова, то ли сам увидел… как на другом конце поля показались, разворачиваясь один за другим, с полдюжины трескучих мотоциклетов «полевой жандармерии», а за ними высунулось приплюснутое рыло полугусеничного бронеавтомобиля с встопорщенными «жаберными щелями» радиатора. И тогда более или менее организованная эвакуация окончательно перешла грань панического бегства.

— Усім, хто із зброєю, на правий борт! — направил на толпу дырчатое дуло «ППШ» начштаба Руденко, вообще-то человек по-штатскому мягкий и увалень с виду.

— За мной! — продублировал его команду Войткевич. Продублировал и действием, демонстративно передёрнув затвор новенького трофейного «MP-42».

Отрезвлённые их решимостью, партизаны, кто на ногах, начали также выдираться из толпы, но уже с винтовками и автоматами в руках. Хотел было спуститься к ним и Руденко, но вдруг пошатнулся, будто его кто врасплох ударил по плечу и, косо заваливаясь грузным телом, пропал в проёме дверей. Вместо него на вершине трапа показался пилот в потёртом кожаном шлеме и вполне гражданском свитере.

— Всё! Всё, мать вашу, товарищи! — внушительно рыкнул он на толпу с лицом, раскрасневшимся до пота, но вполне флегматичным. Привык к таким авралам, наверное. — Остальные на второй! — ткнул он большим пальцем через плечо, и, подхватив под мышки Руденко, попятился вглубь салона.

Там, за его спиной, вспыхнул молочным светом круг иллюминатора на противоположном борту, и под днищем самолёта загорелась чищеной медью стерня. Второй «Ли-2», с точностью фанерной тренировочной модели, добежал до первого, встал крылом к крылу и грузно опал на хвостовое оперение.

— Назад! — едва удержал Яша толпу, вповалку попадавшую под днище заполненного самолета, чтобы хлынуть к следующему. — Сначала со мной, кто жив. В оцепление!

Он оглянулся, кого б оставить вместо себя. Подбитые автомобильной резиной сапоги начштаба — последнего представителя комсостава, не считая взводных, — уже втянулись вовнутрь.

— От холера! — рванул вслед за ними Войткевич, мгновенно сообразив, что если это и не конец почти обезглавленного отряда Беседина, то невольное назначение его на новую должность. Да ещё, как бы не само… В этой полусотне почти отчаявшихся, измотанных людей старше его армейским званием и нет никого.

— Портнов! — крикнул Яков в грузовой трюм, битком набитый живым и полуживым человеческим мясом. — Я дико звиняюсь, комиссар! Руденко ранен! Принимай командование! Слышишь… Да слышишь ты, поц?! — наполовину всунулся в трюм Войткевич. — Пленных Смерш встречает, куда они на хрен денутся!