Это именно с его катера в ночь на 5 сентября был выпущен тот проклятый «угорь», который вместо прямого, как стрела, рывка к борту очередного тральщика вдруг начал циркуляцию влево и на сорокаузловом ходу влепился под форштевень «S-27» корветтен-капитана Германа Бюхтинга. Усовершенствованный контактный взрыватель на этот раз сработал безукоризненно, несмотря на сравнительно небольшую осадку «шнелльбота» и далёкий от прямого угол попадания. Взрыв 280 килограммов «амтекса» мгновенно отправил катер на дно. Из его экипажа удалось подобрать лишь пятерых, все без исключения — контуженые, раненые и обожжённые.

Командир, Герман Бюхтинг, по случайности пострадал меньше остальных, но лечиться и восстанавливаться ему пришлось достаточно долго.

Туапсе. Лето 1943 г. Отдел Смерша НКВД

С крысиной вкрадчивостью что-то поскреблось в сумраке камеры, едва раздражённом тусклой лампочкой в зарешеченном плафоне. Саша даже не сразу сообразил, что этот чуть слышный звук — скрежет железа, которым были оббиты двери камеры, двери складской внушительности и толщины.

— Что, не сидел никогда? — сердито зашипел на него надзиратель, когда он наконец догадался на цыпочках подкрасться к двери. — Третий раз скребусь, как…

«Кормушка» чуть приотворилась. В жёлтом зареве Саша узнал всё ту же раскормленную физиономию «вертухая», что передал ему привет от Насти в виде крохотной православной панагии, сотворённой на григорианский манер. Сердце невольно ёкнуло, но, прежде чем Новик успел открыть рот, «вертухай» закрыл его неожиданным встречным вопросом, жмуря и без того невеликие глазки:

— Чего тебе Сухоруков три должен, а Сухов четыре?

Саша на мгновение опешил и даже отпрянул от «кормушки» с недоумённой гримасой, но тут же спохватился:

— Компота! Три Сухоруков и…

— Не ори! — шикнул на него надзиратель, воровато озираясь по коридору.

Об этом их споре знали только они трое. Как-то раз, более-менее свободным субботним вечером, старший сержант Сухоруков, с грустью заглядывая в свою опустелую флягу, рассказал…

Поведал, как пионерскую «страшную историю», о том, какие драконовские меры приняты ВОХРом железнодорожной станции в связи с прибытием цистерны с «наркомовскими» 200 гр., распределёнными на 18 т ёмкости. То есть наоборот, конечно. Сухов сказал по этому поводу, что мечтать не грешно, но надеяться глупо; а Новик, человек, в общем-то, малопьющий, не азартный и рассудительный, встряхнув своей флягой возле уха и убедившись, что она не полнее прочих, сказал, что мечты и надежды — это для барышень, а для диверсантов главное азарт и безрассудность. То есть, хотел сказать, холодный расчет и… «Сколько, ты говоришь, их там, возле цистерны? А вышка далеко? А когда смена на вышке?»

На следующее утро начальника караула чуть было не отвели за пакгауз расстреливать, но поскольку «утечка» на фоне 18 тонн была смехотворная, дальше обморочного лязга затворов дело не дошло.

Впрочем, смехотворная или нет, но тем же утром Сухоруков с мокрым полотенцем на голове пожаловался Новику, что лучше бы его самого отвели куда-нибудь и расстреляли, чем так. А на компот Саша спорил, потому что был уверен, что водки у них сейчас будет хоть залейся, так что и спорить на неё как-то ни к чему.

…Выходило, что с чем бы ни подослали к нему сейчас этого, сонного на вид, упитанного «вертухая», сделали это ребята из разведотряда.

«Интересно даже, чем смогли подкупить такого?.. — мельком подумалось лейтенанту, пока пухлый конопатый кулак надзирателя протискивался вместе с локтем в “кормушку”. — Вряд ли американской тушонкой. Судя по его ряшке, своим довольствием он и так доволен».

Бумажку, взятую из руки надзирателя, он хотел было тут же развернуть, но, сунувшись томатной физиономией в железную амбразуру, надзиратель отчаянно загримасничал:

— Не рассыпь! Выпьешь завтра утром, в 8.30, сразу после завтрака.

— Что это? — рефлекторно сжал бумажный комочек Новик.

— Завтра, в 8.35 уже будешь знать, — отчего-то расплылся довольно «вертухай»

8.35.

— Ничего не понимаю, почему только у двоих? — развёл руками фельдшер отдела, провожая растерянным взглядом носилки за спинами дюжих «тыловиков», вызванных Кравченко для сопровождения. — Рацион у всех задержанных одинаковый, да и охранники из того же котла…

— А вы? — бдительно откликнулся лейтенант войск по охране тыла.

— Что? — непонимающе уставился на него фельдшер поверх перекошенной оправки очков.

— Из того же? Из котла?

— Да ну вас к чёрту, — чуть слышно пробормотал фельдшер, мужичонка изнурённой наружности, поправляя очки. — Я вольнонаемный. — И даже зачем-то добавил, будто в своё оправдание: — И вообще, я не военнообязанный, инвалид. У меня язва.

Впрочем, лейтенант Столбов, тот самый, что с пионерской бдительностью упёк «на фильтрацию» лейтенанта (старшего?) Войткевича, уже потерял к нестроевому фельдшеру всякий интерес и поспешил за носилками со своим «подопечным». Видимо, чуял «пионер», взращённый на «Подвиге барабанщика», какой-то подвох. Подвох кинематографической простоты, заметный только из зрительного зала, со стороны. Не то чуял, не то мерещилось всё ему, что не так тут что-то.

…Сразу после завтрака у двоих «задержанных до выяснения» случился приступ. Такой жестокий приступ, выражаясь протокольно, «острого пищевого расстройства», что даже подполковник Кравченко, на что уж несентиментальная личность! — но и тот брезгливо-жалостливо поморщился, прислушиваясь к звукам за дверями камер № 5 и № 7:

— Эк, разобрало. Дай им порошок какой-нибудь, что ли, доктор? Микстуру? Что там у тебя на этот случай.

— На этот случай?! — взорвался фельдшер, которому и так едва удалось выманить начальника отдела из кабинета на это, «ординарное», на первый непросвещенный взгляд, происшествие.

— Мало ли, задержанные обосрались?! — возмутился подполковник Кравченко, когда он вымогал его присутствия. «Я, может, и сам обделаться готов, когда меня “наверх” без предупреждения вызывают…» — добавил «мамелюк» уже про себя (была история, когда за собственным столом вдруг поутру он обнаружил начальника фронтового управления). — Что я теперь, должен всё бросить? — закончил он вслух.

— Не знаю, что там вы должны! — с неожиданной храбростью (сам-то плюгавенькой такой, в чём что держится) вдруг заверещал фельдшер, сорвав с носа пенсне. — На своём месте. А я на своём должен сейчас же карантин объявить, хлоркой тут всё засыпать в три слоя и карболкой залить! И всех, слышите, всех, включая вас, госпитализировать и вызвать санэпидемическую службу!

— От холера… — растерянно выругался Трофим Иванович, раздирая крючки стоячего воротника.

— Вот именно!

…— Почему это я нисколько не удивлён?.. — простонал сквозь стиснутые зубы Войткевич, чуть приподняв голову, чтобы заглянуть в соседние носилки.

— Я тоже. Как дерьмом запахло, так и понял, что без тебя не обойдётся, — без особого энтузиазма откликнулся из своих носилок Новик, морщась и корячась от рези в кишках. — А тебя, кстати, о чём «вертухай» спросил?

— Ну ты тоже не розами благоухаешь, — первым делом огрызнулся Яков, несмотря на слабость, при которой слова на выдачу подсчитывать хотелось, чтобы экономнее. — Ни о чём. Записку передал, сказал, из «Почтового дуба».

— Логично, — процедил лейтенант Новик и, переведя дух, добавил: — Что они там за отраву изобрели, черти. Неужели нельзя было простым пургеном обойтись?

— Пурген — дело разовое, — пожал плечами под казённой простыней Войткевич. — Раз — и свободен. На дизентерию не очень тянет. А так, видишь, вся симптоматическая картина, полный анамнез.

— Полный анамнез, — недовольно проскрипел Новик. — Полный… а не анамнез.

— Представьте, я тоже такого мнения, — настороженно прислушиваясь к своему мироощущению, согласился Войткевич. — Я уже боялся, что парашу у меня под тухесом разнесёт. И откуда что взялось при здешней диете.