— В это время я был в Крыму… — с плохо скрытым раздражением заметил гауптштурмфюрер. — Так что столь обстоятельно вводить меня в курс дела, герр капитан-лейтенант, нет особой необходимости…

Нойман наконец бросил бумаги и с неподдельным интересом посмотрел на гауптштурмфюрера глубокими чёрными глазами с неразличимыми зрачками.

Известная «независимость» в вопросах субординации чем-то роднила фронтовых разведчиков, пусть даже «Марине Абвер» и «Гехаймфельдполицай». Всё-таки нравы в прифронтовой полосе не те, что в Берлине.

— И то правда, что же я всё вам морочу голову преамбулой, — иронически дрогнул тонкими губами капитан-лейтенант.

— Наверное, потому, что хотите показать, что вам тут тоже не слишком весело приходится?

Предположение Карла-Йозефа прозвучало довольно бесцеремонно, но капитан Нойман только отмахнулся.

— Сейчас и в Берлине, как вы выразились, веселья мало… Хотите кофе?

— Вообще-то, я хочу знать, что там с моим то ли предком, то ли потомком, из числа отшибленных от Фатерлянда Екатериной Великой, — проворчал Карл-Йозеф вроде как по-прежнему недовольно, но, глянув в свою очередь на собеседника, поспешил смягчить тон: — Но и от кофе не отказался бы, особенно, если не эрзац.

Всё-таки, в ближайшее, по крайней мере, время им ещё работать…

Разливая по чашечкам кофе, настоящий, абиссинскую «арабику», добравшуюся сюда бог весть каким путём, Нойман рассказал… Для русского уха это прозвучало бы так:

…Комиссар госбезопасности 3‑го ранга Овсянников, бывший начальник Особого отдела «Гидроприбора», хотел жить.

Чувство вполне нормальное, пока не разрастается до такого животного жизнелюбия, при котором готов перегрызть глотку ближнего, лишь бы… Впрочем, животные как раз таки тем и отличаются от людей, что нет у них понимания — как это: ценой жизни ближнего. Вырвать кусок мяса из глотки себе подобного — это ладно, сам Дарвин поощрил, самку отбить — дело невинное, долг перед популяцией. Но чтобы выторговать свою жизнь ценой жизни товарища по классу, виду и семейству? Сугубо человеческая привилегия.

Первым, правда, ею воспользовался красноармеец с самой, вроде бы, непогрешимой фамилией Иванов. Когда колонна военнопленных, прошествовав по завалам «биржи», оказалась перед воротами бывших заводских конюшен, и бывший учитель немецкого, какой-то уж очень плюгавый в тени дюжих «фельдполицай» и длинной тени тощего офицера, раскаркался по-русски, бог весть зачем копируя немецкий акцент, которого за ним сроду не водилось: — Комиссары, политруки, евреи, прочий «неблагонадежный элемент». — Добропорядочный Иванов трусцой метнулся прямиком к офицеру, минуя переводчика и, озираясь с виноватой улыбкой Иуды на Овсянникова, ткнул в него пальцем, даже не уготовив для поцелуя маслянистые губы.

Да и Овсянникову с оборванными петлицами на гимнастерке было не до Христова всепрощения. Он даже как-то сразу забыл об Иванове. Сразу же озадачился: «Кого бы в свою очередь?» и даже обернулся на товарищей по несчастью. Но те, словно почувствовав иудину «породу», откровенно от него шарахнулись, расступились…

— Вот от него мы и узнали о весьма уникальном проекте русских. — Нойман отпил из белой фарфоровой чашки с привычным орлом на донышке, кстати сказать, почти «табельной» чашки, входившей в обеспечение солдатских и офицерских столовых. — О проекте движущейся по сложным кривым, возможно, что и самонаводящейся, электроприводной торпеды с контактно-неконтактным взрывателем, — закончил капитан-лейтенант Нойман.

Карл-Йозеф недоумённо дёрнул тонкой бровью на желчной физиономии.

— Уникальной? Но позвольте, а как же наш «Цаункёнинге»? Неужто вы хотите сказать, что разработка русских в чём-то…

— Во многом, герр гауптштурмфюрер, — отставив чашку, не без досады вздохнул капитан-лейтенант. — Разработка вашего родственника, — вот уж не знаю, какой дальности, — военного инженера, «товарища» Бреннера, превосходит наши по главному параметру.

— Это по какому же? — уже заинтригованно уставился на него «господин» Бреннер.

— Ну, если документально…

Значение торпедного оружия понимали давно, не случайно первая реальная «самодвижущаяся мина» Уайтхеда столь стремительно распространилась по всем странам, имеющим военно-морской флот. В двадцатом веке «агитировать» не приходилось даже самые консервативные законодательные и распорядительные органы. Разве что американский Конгресс и морское ведомство США «экономили» до последнего, так что во Вторую мировую войну ВМФ США вступил с наихудшими торпедами (средняя статистика — 1 подрыв на 12 пусков). Только в 1942 году, когда пролито было уже немало матросской крови, сбито «без побед» множество торпедоносцев США и прошли убийственные в неопровержимости демонстрации (стреляли по отвесным скалам — результат: едва четверть срабатываний), янки бросились догонять и догнали. Как минимум, японцев.

Английские, советские, итальянские, немецкие и французские торпеды, примерно в этой последовательности, были в числе лучших в предвоенные годы. Тогда же, в тридцатых, определили главные проблемы торпедного оружия: «следность», т. е. бурный выброс парогазовой смеси у «тепловых», самых быстроходных на то время торпед; ограниченная дальность и скорость; невозможность корректировки курса торпеды после пуска и, главное, недостаточная эффективность контактного взрывателя.

Прочие же недостатки почитались не столь существенными.

Например, то, что выталкивали торпеду на ряде типов подлодок сжатым воздухом — и на поверхности, в точности над лодкой, вспухал хорошо заметный сноп пузырей. Или то, например, что юстировка аппарата Обри сбивалась и не учитывала широтную разность температуры и плотности воды, — и больше половины американских торпед довоенного выпуска пролетали в паре метров под днищем японских эсминцев и даже крейсеров. Повышенное (а это неизбежно) давление воздуха внутри подлодок тоже сбивало юстировку механизма регулировки заглубления торпед, и они со свистом и грохотом проносились под килями кораблей. Были проблемы и с гироскопами, — а сравнительно небольшие отклонения на дистанции в несколько миль оборачивались изрядными промахами. Или же, например, относительная слабость боезаряда (260–300 кг тротила), — а тот же знаменитый немецкий линкор «Бисмарк» в последнем своём бою выдержал попадания более полусотни английских торпед и затонул, что бы там ни говорили баснописцы от Адмиралтейства Её Величества, только когда его собственная команда открыла кингстоны.

Все «не столь существенные» недостатки в ходе войны преодолевались в новых типах и модификациях лодок и торпед или же в ходе специальной модернизации. На подлодках установили «беспузырьковые» аппараты, если со сжатым воздухом — то они толкали только поршень, тот выталкивал торпеду, затем воздух откачивался обратно в резервуар. Работали и электрические системы, и пиропатроны. Заглубление торпед выставляли намного точнее, за счёт правильной юстировки, доработки и дублирования гидростатов; дорабатывали и дублировали также гироскопы. Взрывчатки загоняли в БЧ всё больше, чуть не до полтонны, меняли её тип и, следовательно, разрушительные возможности. Что же касается главных проблем…

«Бесследные» электрические торпеды разрабатывались, а потом изготавливались для нужд всех перечисленных флотов уже во второй половине тридцатых. У СССР это была модель ЭТ-80, но окончательно она была «доведена» Н. Шамариным только в 1942 году. По-настоящему массовое производство торпед на эвакуированных и частично разукомплектованных заводах СССР наладили только к окончанию войны: удалось выпустить всего чуть больше 3 тысяч, в большинстве — упрощенные модификации парогазовых; а ВМФ израсходовал за годы войны более 5,3 тысячи. «Выручил» довоенный запас. Электроторпед флот получил до конца войны всего 165 штук.

Конечно, торпеда — сложнейшая машина ручной сборки и доводки, чрезвычайно трудоёмких и требующих высшей квалификации рабочих и техников, так что удивляться трудностям выпуска не приходится. И надо учесть, что главные сражения СССР вел на суше и в небесах.