А так… Драматическое зрелище, наводившее тоску даже на коменданта Гутта, оставалось таким же, как и осенью 41‑го. До самого наступления знобких сумерек толпы оборванных красноармейцев теснились у скудных кострищ на вытоптанной в серую пыль земле, подобно серым духам первого круга Дантова ада. В бывшие коровники, «окультуренные» нарами и освоенные паразитами с куда как большим комфортом, устремлялись пленные с тем же скотским унынием, что и прежние их обитатели, и только по принуждению, когда «schnell!» — лениво подгонял немецкий конвоир и «ходи давай!» — усердствовали «вспомощники». А так, пленные сидели, изредка перебираясь от одной из компаний (сбивавшихся, по имевшимся у коменданта сведениям, чаще по признаку «землячеств», чем бывших однополчан) к другой. Или тенями слонялись вдоль старой огорожи и новой ограды с колючей проволокой и вышками. И только эти одинокие тени, небезосновательно наводящие на мысль о сумасшествии, как-то ещё бодрили часовых в форме «фельдграу» на вышках: кто знает, что заискрит между замкнувшими в мозгу клеммами безысходности и отчаяния? Но в основной массе они либо молчали с ничего не выражающими лицами, обострившимися и мёртвыми, как у истуканов, подсвеченных ритуальным огнем костров, либо, напротив, всё говорили и говорили о чём-то, скупо жестикулируя, часто не глядя на собеседников или, наоборот, оживляясь то спором, а то и смехом.

«Бог знает, о чём они там могли ещё говорить, над чем смеяться, о чём спорить и, главное, что вспоминать?» — никак не мог сообразить майор Гутт.

Именно вспоминать. Ни настоящего, ни будущего в их положении не было.

«Что им вспоминать, если их гражданская жизнь в этих их “колхозах”, — “достоверно” знал сознательный партайгеноссе майор Лин Гутт, — мало чем отличается от теперешнего существования? Тот же рабский труд под присмотром большевистских надзирателей из НКВД, тот же страх наказания за непослушание, и такое же вознаграждение за покорность — похлёбка из кормовой свеклы, как она у них там называется… боршч, что ли? И не выговоришь».

— Герр майор?

Майор Гутт наконец-то оторвался взглядом от окна, уже сереющего в предсмертной тоске дня, и поднял глаза на вошедшего ординарца.

— Этот… Касаткин… — с брезгливой гримасой кивнул через плечо ефрейтор.

Гутт молча кивнул.

Бывший краснофлотец Касаткин вызывал у майора некоторое удивление, сродни ничем не спровоцированной изжоге. И чем-то напоминал о бывшей учительской профессии, когда за такими вот скромными и даже умильно-милыми на первый взгляд учениками открывались немыслимые таланты, причем немыслимые как по благородству, так и по подлости. «Бог знает, чем голова набита. Весь в себе».

Вот, к примеру, на каждый свой доклад тайный осведомитель, проще говоря, комендантский «стукач», всегда входил, как этот… пионер-герой на допрос. Видел такого майор Гутт ещё в Фатерлянде, в поучительном фильме для гитлерюгенда «Подвиг Пауля», привезённом в его школу юнгфюрером с целью воспитания молодёжи в национал-социалистическом духе: «Meerrettich [52]вам всем, а не большая военная тайна вермахта!» Там такой патриот, помнится, на родного отца настучал, когда дознался, что тот в подполье марксистскую литературу прячет. Этот тоже… Пауль Фрост. Вошёл с заложенными за спиной руками — хоть никто и не требовал от него изображать из себя узника, — но при этом гордо распрямив плечи и широко расставив ноги, дескать: «стреляй, фашистская сволочь!» А у самого глазки по полу бегают, что мыши, и подхалимски-глуповатая улыбочка возникает всякий раз, как окликнет господин офицер.

— Fand sie? — так же, не глядя на штатного предателя, спросил начальник лагеря и обернулся к группенфюреру Шварценбеку, откровенно скучавшему у самодельного, на восточный манер, камина, сложенного одним из татарских умельцев.

— Что, нашёл? — лениво перевёл очередной из бесчисленных «фюреров» тайной полевой жандармерии, принуждённый к знанию словарных основ языка оккупации по роду службы. Тем не менее, кажется, даже сложнейшая операция абвера не смогла ни развлечь его тыловой скуки, ни напугать, — как, не в пример, самого майора.

— Кажется, да, господин майор, — воссиял предатель Касаткин; впрочем, и улыбочка его никогда не поднималась с полу, так что, казалось, радостью своей он делится с жирным тараканом, валко пересекающим половицы.

— Кажется? — недоумённо дернул белесой бровью Гутт.

— Уж больно тощие, от наших не отличить, — как-то странно пояснил матрос, но начальник лагеря догадался, о чём речь.

«Точно — партизаны», — нахмурился он.

Поступали, бывало, к нему после карательных операций из лесу и такие, что на их фоне его подопечные казались чуть ли не рубенсовскими амурами.

— Почему ты вообще решил, что это те, кого мы ждём, а не новенькие из Керчи?

Шварценбек наконец оторвал свой зад от низкой скамеечки у камина. Впрочем, заинтересованность его распространялась только до тех пор, пока не выяснилось…

— Нет, это не вновь прибывшие. — Отрицательно и важно покачал головой Касаткин.

То есть, не из тех, кого группенфюрер доставил вчера из Керчи, с целью устроения «Содома с Гоморрой», неразберихи.

«Доставил и не заметил, как занёс “партизанскую заразу”? Нет, слава богу. Ваша охрана прозевала», — мельком, но с плохо скрытым торжеством, глянул Шварценбек на Гутта.

— Отлично! — в пику ему, с наигранным энтузиазмом подкинул свой «пивной бочонок» со скрипучего стула майор, едва сдержавшись, чтобы не добавить: «Отлично справилась охрана со своим заданием!»

Кой там чёрт. Никто им такого задания не давал. Бреннер из абвера запретил строго-настрого как препятствовать, так и способствовать проникновению русских разведчиков в лагерь, целиком полагаясь на логику: «Охране, призванной и нацеленной на предупреждение побега из лагеря, в голову не придёт, что кто-то может попытаться пробраться в него, головой в петлю». Потому же и пришлось сменить караул из татар на немецкий конвойный взвод, — у начальника лагеря были все основания побаиваться особой бдительности добровольцев. Что-что, а исполнительность у них была на грани: заставь дурака… Как ни странно, но дисциплинированностью эти неполноценные могли самих нибелунгов засунуть глубоко за пояс.

— И всё-таки, — задумчиво побарабанил толстенькими пальцами по крышке стола Гутт. — Если, ты говоришь, от пленных не отличить, как же ты отличил? В лагере столько новых лиц. Как ты их вычислил?

— Во время кормёжки. Прошу прощения, приёма пищи, господин майор.

Касаткин выразительно посмотрел на стол, где на усмотрение мух были оставлены без салфетки останки офицерской курицы.

— Это как?.. — брезгливо усмехнулся начальник лагеря.

— И наши, и ваши… господин группенфюрер, — кивнул Кастакин куда-то в пол под ногами Шварценбека, — на баланду хоть и бросаются, но жуют как-то… как коровы сено.

— Без вдохновения, — хохотнув, перевёл жандарм.

— А эти, кажись, и гнилого бурака сто лет не видели, — подтвердил матрос.

— Вот как, — хмыкнул майор, вынимая из фанерного ящика под ногами увесистую консерву говяжьей тушенки и из тумбочки стола пачку солдатских сигарет «Dampf Vaterland».

— Это и Овсянникову? — ревниво следя за его руками, уточнил Касаткин.

— Комиссару? — задумался на мгновение майор Гутт.

Собственно, из этих двоих и состояла вся «шпионская сеть» начальника лагеря, но проку от наблюдений и бытовых замечаний матроса Касаткина было куда больше, чем от разоблачений сталинского «бдительного ока».

— Нет. Тебе, — решительно помотал круглой головой майор Лиин Гутт. — Только тебе, — подчеркнул он. — Овсянников нам, пожалуй, больше не нужен, — как бы советуясь, глянул он на Шварценбека.

Тот, хоть и не особенно был в курсе диспозиций, на всякий случай подтвердил мысль майора кивком. Заодно окончательно заверив смертный приговор комиссару ГБ Овсянникову.

…И, поскольку Овсянников, дознавшись, что сребреники за Иудину службу теперь выдаются другому, мог возревновать и, соответственно, сдать матроса как бы случайно и как бы вполголоса, глотку ему, в пресечение такой голосистости, кто-то этой же ночью перерезал иззубренной крышкой консервной банки с имперским орлом штамповки. Так, чтобы и вопросов не возникало: «За что?!»