—     

Не кури,— сказала больше по привычке жена.— Лучше поешь, хоть капельку.— Первая мысль была о сестре: «Что с ними будет со всеми?» — Бедный Илья Иванович. За что?

—     

За что? — он закашлялся дымом.— Яша Лив­шиц вот так же спросил... Заика Яша.

Об аресте замнаркома путей сообщения Лившица, в прошлом чекиста, узнали давно и как-то успели свыкнуться, не найдя объяснений. Всякий раз, когда случалось такое, приходилось повторять заново и му­чить себя бесплодными догадками, что-то выстраивать, и вновь с концами не сходились концы.

Иона Эммануилович затворился в кабинете и ходил там от окна до дверей, хрипло покашливая, пока не искурил всю коробку.

Илья! Начдив-45 Илья Гарькавый! Товарищ, брат... Его-то за что? Ни в каких оппозициях не замешан. Служил в старой армии? Если можно так, ни с того ни с сего, уничтожить такого человека, командующего войсками округа... Тогда все можно. Кому это надо?

Поздно спрашивать, поздно.

Пришла пора отвечать. Не живым — тут другие пойдут разговоры — мертвым. Без них ничего не понять. А они звали, когда еще были живыми. Теперь не зовут.

Тогда, в начале тридцатых, красноармейцы прино­сили в штаб жуткие письма с родины. Буквы кровью наливались, как в «Страшной мести» у Гоголя. Костями стучали в окно.

«Дядьки, а дядьки, не закапывайте, бо мы ще жи­вые!» — «Так мы сами пухнем, другий раз уж не воро­тимся, шоб вас закопать».

Голод выкашивал деревни, целые районы, и некому было хоронить высохшие тела. Отходили в обнимку с мертвецами. Что ни хата, то братская могила. Хоть бы семенной фонд не трогали, дали как-нибудь пере­биться, так нет же, гребли подчистую: хлебозаготовки, план, чуть что — расстрел.

Якир с Дубовым бомбардировали Харьков звонками, депешами — бесполезно. И сами ничего не решают, и в Москву звонить не хотят. Станислав Косиор жестко проводил линию.

—     

В центре знают. Все оттуда и идет, из центра.

—     

И Сталин знает? Да такого просто не может быть! От Сталина скрывают.

Вместе с Якиром и Дубовым письмо подписали: секретарь Киевского обкома Демченко, Днепропетров­ского — Хатаевич, Одесского — Вегер.

Из Москвы пришла телеграмма: «Дальнейшие по­ставки хлеба приостановить, наиболее пострадавшим районам оказать помощь».

Пусть с запозданием, но справедливость восторже­ствовала. Мертвых не вернешь, а каждая спасенная душа — подарок. Пока живем, надеемся, радуемся.

Радость, однако, была отравлена вестью, поступив­шей окольным путем.

—     

Чем у тебя военные занимаются? — указал Во­рошилову Сталин.— Они не в кооперации работают. Военные должны своим делом заниматься, а не рас­суждать о том, что их не касается.

При первом удобном случае Климент Ефремович не преминул выговорить:

—     

Зачем было лезть вам с Дубовым? Вас это никак не касается. Еще и меня подвели. В следующий раз хорошенько подумай, прежде чем высунуться.

Вот и сейчас, обрывая разговор, он повторил свой давний совет: «Сиди тихо и не высовывайся».

И некого попросить за Илью. Все дороги отрезаны.

Среди ночи Петя проснулся с криком: «Папа! Папоч­ка!» Насилу удалось успокоить.

—     

Что тебе приснилось, сын?

—      

Не помню,— глотая слезы, через силу выдавил он. Знал, что нельзя говорить. Крик еще бился в горле, и руки были, как не свои, словно остались в той суме­речной комнате, откуда уводили отца. «Папа, папочка, куда ты? За что?..»

Утром — светило солнышко и безмерная тяжесть ушла вместе с ночью — Петя все же не удержался и рассказал.

—     

Не говори глупостей,— шикнула мать.

35

Отгремели ночные июльские грозы. В лесах сплош­ной россыпью вызрела земляника. На рынке бойко тор­говали грибами. Особенно уродились лисички — круп­ные, как-то по-особому хитро заверченные.

—      

Хоть косой коси, аж страшно,— судачили бабы, выкладывая на газету рыхлые горки.— Неужто к войне?

—     

Ты тут агитацию не разводи!.. Почем кучка?

Брали целыми кошелками.

«Фашизм — это война! Социализм — это мир!» — чернели припорошенные землицей и мохом литеры заго­ловка.

Значит война?

Фашисты бомбили Мадрид. Самураи прощупывали нашу оборону на всем протяжении дальневосточной границы. Не в деревенских приметах и уж конечно не в гороскопах, чем пробавлялся кровавый гитлеризм (новогодний фельетон Кольцова впечатался в память), искали сигналы грядущего. Для тех немногих, кто не умел жить сегодняшним днем, выискивая во всем осо­бенный корневой смысл, постоянное ожидание стало неизбежным бременем. Нельзя знать, откуда, с какой стороны обрушится беда, но это не будет внезапно. Заранее подготовят, оповестят.

Прислушиваясь к каждому слову диктора, при­стально вчитывались в каждую газетную строчку. Нарочитая скупость была продиктована понятной сек­ретностью. Мелочей в такой обстановке быть не могло. Все слишком серьезно.

В номере от 5 августа «Правда» поместила объемис­тый, двухколонник «Об академике Н. Н. Лузине. Заклю­чение по делу академика Лузина». Грозный смысл, таившийся в словах «дело» и «заключение» — многие решили, что Лузин уже арестован,— не очень подкреп­лялся, однако, легковесным характером обвинений, выдвинутых против знаменитого математика. Созда­валось впечатление, что маститые академики и профес­сора более всего уязвлены авторитетом, которым поль­зовался их коллега за рубежом. В заключении, скреп­ленном таким количеством авторитетных подписей, о самом предмете — математике — вообще не упоми­налось. А ведь это наука точная: дважды два везде и всюду четыре. И если даже сюда, в эту абстрактную сферу, от которой впрямую зависит инженерный рас­чет, а значит, индустрия, оборона, могли просочиться вредители, то их зловещие козни воистину не знают пределов.

Привычное представление об осажденной крепости превращалось в психическую доминанту, с характер­ными признаками мании. Утверждение, кстати, не под­крепленное никакими примерами, что Лузин в основ­ном печатал свои работы только за границей, а в СССР — второстепенные, преломлялось в массовом со­знании крайне своеобразно: разоблаченный вредитель вооружал классового врага, маскируя предательство никчемными формулами и уравнениями, в которых черт ногу сломит. Назови газета вещи своими именами с при­вычной для читателя прямотой, сомнений бы не воз­никло. Но недоговоренность и хромающая на обе ноги логика порождали всевозможные кривотолки. Почему этого Лузина (авторитет-то дутый, значение работ пре­увеличенное) печатают за границей? Что-то тут не вя­жется одно с другим. Уже само определение — «второ­степенные» — разрушало основу претензий ученых мужей. Они-то, мягкотелая интеллигенция, тщатся дока­зать, что возомнивший о себе Лузин чуть ли не без­дарь, а на поверку выходит совсем иное — талант. Про­давшийся за буржуйское золото, но талант. Там ведь тоже не дураки, знают, чего брать. Тем омерзительнее представал академик в глазах оскорбленной обществен­ности. У них торгует научными секретами, а тут барах­лом пробавляется для отвода глаз? Раз математика, думал, никто не поймет. Ничего, нашлись, которые разо­брались...

Никто не знал, что Петр Леонидович Капица, не математик — физик, был единственным, кто написал в защиту ученого аргументированное письмо на имя Предсовнаркома Молотова. В разнузданной травле гения, составлявшего славу и гордость отечества, он прозорливо усматривал возобновление кампании про­тив науки в целом, как международного института, принципиально несовместимого с изоляционизмом. Любимый ученик великого Резерфорда, много лет про­работавший в Кембридже, Капица не утратил естест­венной, как дыхание, привычки прямо и независимо формулировать мысль.