Недавно ЦК партии принял по предложению Ста­лина постановление о предоставлении органам НКВД чрезвычайных полномочий сроком на один год. Затем, опять-таки по требованию Сталина, спустили секрет­ную инструкцию о допустимости в следственной прак­тике любых форм физического воздействия в отношении «шпионов, контрреволюционеров, белогвардейцев, троцкистов и зиновьевцев».

— Известно, что все буржуазные разведки исполь­зуют такие методы против представителей социалисти­ческого пролетариата, притом в самой отвратительной форме,— на инструктаже Ежов почти дословно воспро­извел стилистику вождя.— Возникает вопрос: почему социалистические органы государственной безопасно­сти должны быть более гуманны по отношению к беше­ным агентам буржуазии и заклятым врагам рабочего класса и колхозников? ЦК ВКП(б) считает, что методы физического воздействия должны, как исключение, применяться по отношению к известным и отъявлен­ным врагам народа и рассматриваются в этом случае как допустимый и правильный метод.

Инструкция, по существу лишь узаконившая суще­ствующую практику, была воспринята правильно, как поощрение. Смутил неожиданный поворот в ходе след­ствия, прямого отношения к ней не имеющий. На нем и споткнулся начальник ЭКО, ибо вдруг перестал понимать, куда все идет.

«Что вверху, то и внизу»,— записано в «Изумруд­ной скрижали» Гермеса Трисмегиста. Большое от­ражается в малом, мир живых — в мире мерт­вых, внешний поток — в потоке внутреннем, под­земном.

Последовательность имен в официальных публика­циях, равно как и расположение вождей на трибуне, проливала луч света на порядок кремлевской иерар­хии. Позволяла судить о близости того или иного вождя к вождю вождей.

Перемещения истолковывались однозначно. Полное выпадение — тем паче.

Внося свою правку в протоколы допросов, Сталин из показаний Рейнгольда вычеркнул фамилию товари­ща Молотова. Точнее — вычеркнул из перечня, где она стояла второй в канонизированном на данный момент ряду: Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович...

Это должно было означать, что враги народа, замышлявшие злодейское покушение на членов пра­вительства, почему-то сделали исключение для Пред­седателя Совнаркома.

Вывод напрашивался единственный, ибо как внеш­нее отражалось во внутреннем, так и внутреннее — подземное — столь же определяюще изменяло под­лунный мир.

Миронов на сигнал, понятно, отреагировал и, пере­печатав протокол заново, показал подопечному. Рейн­гольд, естественно, подписал, ничуть не заботясь о том, останется Молотов в числе грядущих жертв военно- троцкистских терактов или угодит в списки другого рода. Это его не волновало. А вот Миронова оставлен­ная знакомым синим карандашом черта повергла в подобие гипнотического ступора. Примерно как в опыте с курицей, которая замирает перед меловой линией.

Даже тот, хлестнувший бичом, окрик Сталина: «Без признаний Зиновьева не приходите» — и то пере­жить оказалось легче. По крайней мере полная ясность. А тут? Агранов ничего не знал, Ягода, если и знал, при­нял с похоронным молчанием, обращаться с вопросом к Ежову не рекомендовалось. Тем более что уже поступило указание впредь руководствоваться отредак­тированным списком. Молотов из протоколов исчез и в Закрытом письме упомянут не был. Вскоре стало известно, что Вячеслав Михайлович отбыл в Сочи, на отдых.

Член партии с 1906 года, Молотов еще при жизни Ленина вошел кандидатом в Политбюро, занял пост Ответственного секретаря ЦК. С приходом Сталина остался в секретариате и проявил себя незаменимым аппаратным работником. От подчиненных требовал неукоснительной точности, усидчивости и послушания. Сталину служил ревностно, даже самозабвенно, но без

угодливости и показной суеты. Основные этапы об­новления партии на новой основе и формирования аппарата проходили при его деятельном, порой и руко­водящем участии. Лестные слова «ближайший сорат­ник товарища Сталина» подходили к нему более, чем к кому бы то ни было. Предан по убеждению и верен из принципа, ибо Сталин олицетворял систему, пол­ностью отвечающую его, Молотова, идеалу. Извращение ленинского наследия, если оно не затрагивало внешних черт, воспринималось им как необходимое творческое развитие. Канонизированные символы революции, яв­ляясь декором власти, способствовали ее прочности и динамизму. И прежде всего — ленинская гвардия, старые большевики. Он и сам по праву принадлежал к их когорте. Широковещательный судебный процесс мог подорвать один из краеугольных камней, что грозило потерей устойчивости. По крайней мере так ему виделось. Уголовные клейма «шпион», «терро­рист», «убийца» пятнают знамена. И дело тут не в конкретных личностях. Никого из них не жаль, они заслужили свое. Но от балласта можно избавиться и не прибегая к огласке. Опыт последних съездов позволял усовершенствовать и без того отлаженный механизм кадрового обновления.

Ознакомившись с более-менее окончательным про­ектом процесса, включая речи защитников и послед­нее слово обвиняемых, Молотов попытался отговорить Сталина. Те, кого следовало посадить, уже благопо­лучно сидели, и он не видел необходимости в риско­ванном спектакле.

Момент был горячий. Нежданное противодействие вызвало вспышку, усиленную застарелой неприязнью к Полине Жемчужиной, жене Молотова. И хотя разговор был с глазу на глаз, сведущие люди считали, что из отпуска Вячеслав Михайлович уже не вернется. Во всяком случае, не в предсовнаркомовский кабинет.

Ворошилов автоматически переместился на вторую позицию, и ночи его расточились в кошмаре бессонницы. Первый среди соратников — это замечательно, а первый на очереди... Опасная честь. Списки, поступавшие из НКВД, он подписывал с лета: сначала подписывал, а уж потом читал, цепенея от ужаса.

Встречаясь с Ежовым, хватал его полудетскую ручку и долго тряс ее, умильно заглядывал в глаза, называл себя старым чекистом. И на Военном совете предавался, часто не к месту, воспоминаниям: предсе­датель комитета по охране Петрограда, член ВЧК, нарком внутренних дел Украины.

Письмо, в котором Шмидт обращался к своему нар­кому и боевому товарищу незабываемых дней обороны Царицына, он немедленно переправил в НКВД. Ответ не заставил себя ждать: Шмидт «вернулся» к прежним показаниям.

Климент Ефремович позвонил по ВЧ Якиру.

—     

А ты не верил, еще и заступался за эту блядь! Они ведь и тебя намеревались убить, и Амелина твоего, и Дубового... Не вышло! Скажи спасибо нашим доблест­ным чекистам. Арестованы Туровский и Гарькавый. Ты с ним, кажется, в родстве?.. Видишь, как опутывают со всех сторон, собаки, фашистские сволочи! Ничего, всех за жабры возьмем.

Якир медленно опустил трубку и рухнул в кресло.

—     

Илью,— ответил на испуганный взгляд жены.

Густая кровь ударила в мозг, разрывая сосуды.

Он не услышал звона подставки для столовых приборов, стукнувшей по краю тарелки. Уши заложило, как в пикирующем полете.

—     

Дядя Илья? — Петя прижался к матери, ища защиты от темной безжалостной силы, проявлявшей себя то телефонным звонком, то случайно подслу­шанным словом, но чаще молчанием: обрывался раз­говор, неразличимые шепоты за стеной маминой спаль­ни не давали уснуть.— Мама? — позвал он беззвучно.

Она покачала головой и легонько оттолкнула его:

—     

Иди поиграй,— шепнула, словно маленькому.— Не надо, Маруся, я сама,— отослала домработницу, приняв блюдо с соленым арбузом.

Якир стиснул виски и заелозил, откинувшись, по парусине чехла, но пульсирующая боль продолжала взрываться черными искрами. Горящий абажур, белая скатерть и лица, немного расплывчатые,— все подер­нулось слабой рябью, как вода от легкого дуновения.

—      

Илья,— что-то хлопнуло, как откупоренная бу­тылка, он услышал гудок машины на улице и повторил машинально, срывая с папиросной коробки заклей­ку: — Арестован Илья.