—      

...Мне сказали, что Каменев об этом не был спро­шен, а теперь спросить у него нельзя — он расстрелян... Мои свидания с Томским...

Страдая за Алексея, который, как и он сам, взывал к безответным теням, Бухарин понял, сколь жалко и беспомощно выглядел на этой державной трибуне. Ни одного голоса в защиту, ни одного ободряющего кивка. Только Серго Орджоникидзе, пряча измученные глаза, задал Ежову несколько вопросов.

Бухарин написал обращение, адресовав его «Всем членам и кандидатам ЦК ВКП(б)».

«...Материалы (не проверенные путем ставок) — есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит под ошеломлением внезапных исключительно чудо­вищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги вроде молотовского «о пособниках и подпевалах») все говорят: «я убежден», «нет сомнений» и т. д. Обвиняе­мому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твое слово нужно проверять. А на другой стороне слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету... В общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняе­мого никто выступить не решится.

А дальше? А на дальнейших этапах, после обяза­тельного партийного решения и т. д., эта защита почти невозможна».

«И т. д.» — эти три буковки объяли все, что ожидало Бухарина «там». Он готовил себя к аресту прямо на пленуме. К тому шло.

В перерывах между заседаниями были проведены очные ставки. Доставленные из Лефортовской и Лубян­ской тюрем Сосновский, Пятаков и Куликов подтверди­ли свои показания.

Когда ввели Пятакова, Бухарин почувствовал минут­ную дурноту. Он увидел высохшую мумию с выбитыми зубами, проваленным ртом и трясущимся подбородком. В «Письме к съезду», которое должно было изменить, но не изменило судьбу партии и судьбу страны, Ленин упомянул их вместе — «самые выдающиеся силы».

В гражданскую Пятаков был членом Реввоенсове­тов Тринадцатой, затем других армий, воевавших на польском и врангелевском фронтах, комиссаром воен­ной академии. «Заместитель наркома тяжелой про­мышленности» — значилось в графе «последнее место работы». «...Человек несомненно выдающейся воли,— характеризовал его Ленин,— и выдающихся способно­стей, но слишком увлекающийся администраторством и администраторской стороной дела, чтобы на него мож­но было положиться в серьезном политическом во­просе». На Пятнадцатом съезде за принадлежность к оппозиции его исключили из партии; восстановили после покаянного заявления.

Глядя в пол и прикрываясь рукой, словно от слиш­ком яркого света, он признал себя участником контр­революционного центра, куда в числе прочих входил и Бухарин.

—     

Зачем вы оговариваете себя, Юрий Леонидо­вич? — тихо спросил Николай Иванович.

Сидевший рядом со своим подопечным Ежов по­добрался и потемнел лицом. Очные ставки в присут­ствии членов Политбюро были для него самым тяже­лым испытанием. Он нервничал.

—     

Ваши показания добровольны? — Орджоникид­зе, чтобы лучше слышать, подставил к уху ладонь. Он ждал от бывшего заместителя хотя бы намека на то, что давно перестало быть тайной, но по молчаливому уговору тщательно обходилось стороной. Серго чувст­вовал, как задыхается в обезлюженной пустоте, посте­пенно возникавшей вокруг, и ничего не мог сделать.

—     

Мои показания добровольны,— невнятно про­молвил Пятаков, отворачиваясь от тщедушного кар­лика в суконной гимнастерке с мечом на овальной нашивке.

Сталин, ощутив глубинную напряженность момен­та, выколотил трубку о край стола.

—     

Я думаю, Рыков, быть может, знал что-нибудь о контрреволюционной деятельности троцкистов и не сообщил партии. В отношении Бухарина я пока и в этом сомневаюсь,— вождь и здесь занял промежуточную позицию беспристрастного поборника истины. Он по­придержал скорых на расправу и слегка приободрил, одновременно разделив их, обвиняемых.— Очень тяжко для партии говорить о преступлениях в прошлом таких авторитетных товарищей, какими были Бухарин и Ры­ков. Поэтому не будем торопиться с решением, а след­ствие продолжим.

С этим предложением он обратился к пленуму.

—     

Мы, думаю, поступим правильно, товарищи, если будем считать вопрос о Рыкове и Бухарине незакон­ченным. Предлагаю продолжить дальнейшую провер­ку и отложить дело решением до следующего пленума. Нужна полная ясность. Вот против Тухачевского у следственных органов тоже имелся материал, но мы разобрались, и товарищ Тухачевский может теперь спокойно работать! — прозвучало в мертвой тишине нежданное дополнение.

Тухачевский сидел под обращенными на него взглядами, неподвижно глядя в пространство.

47

Карл Виттиг снял комнату в пансионе фрау Келлер. Еще в первый приезд в Карлсбад он обратил внимание на трехэтажный розовый дом под зеленой крышей. Верхняя, наиболее фешенебельная часть города вообще славилась причудливыми строениями, смахивающими на замки из детских книжек. Вычурные изыски юнгштиле давали широкий простор для самых смелых комби­наций: асимметричные эркеры и купола с флюгерами, всевозможные башенки, прихотливый извив чугунного литья.

«Вилла Магнолия» запомнилась разномастными окнами и вытянутыми мансардами, похожими на остро отточенные карандаши. Сложное плетение оград под стать закругленным балкончикам было выполнено в виде болотного стрелолиста.

Сумрачные сосны бросали линейные тени на аль­пийскую горку, утопающую в снегу. Выложенные плоским камнем дорожки красиво огибали куртины с шарами цветного стекла и гномами в колпаках. На возвышении красовался вечнозеленый рододендрон, заботливо прикрытый рогожей. Словом, все как поло­жено, ничуть не хуже, чем у соседей. Те же замшелые груды валунов, та же ржавая сетка плюща на заднем дворе и непременное тележное колесо, приколоченное к воротам сарая. Даже сосульки, свисавшие с грифоньих клювов водосточных труб, и те казались непрелож­ным аксессуаром местного колорита.

Ландшафтные прелести и архитектурные выкрута­сы, само собой, не заменяли главного. Пансион славил­ся образцовой чистотой и добротной немецкой кухней: ветчины, колбасы, айсбайн, рейнские и мозельские вина. Во всех помещениях натертые воском полы, фаян­совые калориферы, всюду вышитые салфеточки с нра­воучительными изречениями.

Постояльцы, приезжавшие, подобно Виттигу, по ре­комендации, пользовались к тому же скидкой. Немало­важное дополнение. Наконец, тишина, размеренный распорядок и вышколенное нелюбопытство прислуги. Словом, «Вилла Магнолия» могла бы служить идеаль­ным местом для конфиденциальных свиданий, если бы не одно обстоятельство.

Приют фрау Келлер находился поблизости от рези­денции фюрера судето-немецкой партии Конрада Генлейна. А кварталом ниже, напротив православной церк­ви, жил Вальтер Бехер, обозреватель «Ди цайт», специализировавшийся на проблемах «обезъевреивания».

Чехословацкая контрразведка наверняка тайно при­глядывала за лидерами местных нацистов, а значит, ничего не стоило попасть на заметку.

Карл Виттиг слишком дорожил своей репутацией независимого, с оппозиционным оттенком, журналиста, чтобы пойти на подобный риск. Поэтому и с Генлейном, и с Бехером он встречался совершенно открыто: зеркалка на шее, блокнот в руках. В том, что аккредито­ванный в Праге немецкий корреспондент интервьюиру­ет видных деятелей судетского землячества, нельзя усмотреть никакого криминала. Это нормально, есте­ственно. Чего же скрывать?

Доктор Бехер принял коллегу в редакционном ка­бинете. Он только что дописал статью, в которой дока­зал всю гибельность для германской культуры влия­ния «всееврейства» и окончательно развенчал таких его представителей, как Феликс Мендельсон-Бартольди и Генрих Гейне. Настроение было приятно-припод­нятым.