Невероятной, жуткой казалась деловитость, обна­женность, с которой эти люди непосредственно перед своей почти верной смертью рассказывали о своих действиях и давали объяснения своим преступлениям».

Особое впечатление на тонкого знатока человече­ской натуры, воссоздавшего впечатляющие образы ти­ранов, предателей, палачей прошлого и настоящего, произвел Пятаков.

Его подлечили в больнице Бутырской тюрьмы, где ему вставили новые зубы, посадили на усиленное пита­ние. За исключением подергивания лицевых мускулов, все последствия многочасовых допросов удалось более- менее сгладить, подретушировать. И это характерное, свидетельствующее о глубоком внутреннем поражении подергивание не укрылось от проницательного взгляда романиста, было подмечено, но почему-то не подверг­лось холодному аналитическому разбору. Может быть, потому, что он не сподобился наделить столь примеча­тельным недостатком Безобразную герцогиню? Или кого-нибудь из Опперманов (Оппенгеймов)?

«Я никогда не забуду, как Георгий Пятаков, господин среднего роста, средних лет, с небольшой лысиной, с рыжеватой, старомодной, трясущейся острой бородой, стоял перед микрофоном и как он говорил — будто читал лекцию. Спокойно и старательно он повествовал о том, как он вредил в вверенной ему промышленности. Он объяснял, указывал вытянутым пальцем, напоми­ная преподавателя высшей школы, историка, высту­пающего с докладом о жизни и деяниях давно умер­шего человека по имени Пятаков и стремящегося разъ­яснить все обстоятельства до мельчайших подробно­стей... чтобы слушатели и студенты все правильно поняли и усвоили».

Подробно, в духе классической школы описан порт­рет. Намечена связь между внешним и внутренним, наконец, интуитивно нащупан ключевой пульс: чело­век вроде бы рассказывает о себе, а создается впечат­ление, что о ком-то другом, к тому же давно мертвом. Странное, по меньшей мере, впечатление и еще более странное раздвоение психики революционера, став­шего шпионом. Оставалось немногое: осмыслить побу­дительные мотивы, связать провидческую догадку о ре­жиссерах (гипнотизерах, отравителях) с явно заученной ролью бесчувственного вредителя.

Но Фейхтвангеру недостало упорства и воли доко­паться до единственно возможного логического конца: если есть актеры, то есть и режиссер. С обликом Сталина это никак не вязалось.

СССР — страна победившего социализма! СССР — бастион на пути фашистской чумы! Психологическая установка магнетизировала образ вождя. Притом Ста­лин умел вызывать симпатию. Его словам верили, часто очевидности вопреки. Встречаясь с такими людь­ми, как Герберт Уэллс или Ромен Роллан, он не жалел усилий, чтобы предстать в самом выгодном свете. После досадной неудачи с Андре Жидом, которого так и не удалось провести на мякине, он заранее подготовился к разговору с Фейхтвангером. Цитировал Плутарха — сначала по памяти, потом достал книгу и проверил по тексту. Заговорив о лицемерии заговорщиков, рас­крыл лежавший у него на столе томик Макиавелли и показал предисловие Каменева: книга вышла в «Ака­демии» в 1934 году, незадолго до первого суда в Ленин­граде. Когда Фейхтвангер упомянул о дурном впечатле­нии, которое произвел августовский процесс даже на людей, расположенных к Советскому Союзу, Сталин рассмеялся: «Можно понять людей, которые, прежде чем согласиться поверить в заговор, требуют предъ­явления большого количества документов. Но это опасное обольщение. Опытные заговорщики редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Подробно рассказав о предъявленном Пятакову и Радеку обвинении, он как бы вскользь упомянул о па­нике, в которую приводит фашистская опасность нестой­ких духом.

«Писателя Карла Ра дека я тоже вряд ли когда-ни­будь забуду,— пополнил Фейхтвангер свой «Отчет о поездке» на второй день процесса.— Я не забуду, ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобразное худое лицо, обрамленное кашта­новой старомодной бородой, ни как он поглядывал в публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровный, зачастую намеренно иронический... ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеи­ваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера,— надменный, скептический, лов­кий, литературно образованный».

Даже «превосходство

актера

» отметил острый писа­тельский глаз, а трезвый, спокойный ум, обогащенный глубокими знаниями, словно заблокировали сталин­ские — черные с обильной желтизной — очи. Не актера поневоле, а прожженного обманщика-лицедея увидел Фейхтвангер на скамье подсудимых. Не ощутил пота­енной трагедии неравного поединка между Вышинским и Радеком.

—      

...Так, обвиняемый Радек на допросе от двадцать второго декабря тысяча девятьсот тридцать шестого года,— отлично поставленным голосом читал Вышин­ский,— приводит следующее место из письма Троц­кого... «Главным условием прихода к власти троцкис­тов, если им не удастся добиться этого путем террора, было бы поражение СССР; надо, поскольку это возмож­но, ускорить столкновение между СССР и Германией»,— сделав эффектную паузу, прокурор сослался на соответ­ствующий лист и том дела.

Потрясенный Фейхтвангер — беженец из фашист­ской Германии, чьи книги сжигались на площадях, не обратил внимания на то, что «письмо Троцко­го» только упоминалось, но не фигурировало на этом суде.

—      

...Радек, подтверждая показания Пятакова,— ви­тийствовал перед микрофоном государственный обви­нитель,— на допросе от двадцать второго декабря... показал... действовать по указаниям Троцкого, согласо­ванным с германским генеральным штабом (том пятый, лист дела сто пятьдесят второй)...

Фейхтвангер схватился за сердце: за спиной заго­ворщиков стоял не только Троцкий, но весь гитлеров­ский вермахт!

—     

...Обвиняемый Сокольников показал: «По окон­чании одной из официальных бесед у меня в кабинете, когда Г. и секретарь посольства собрались уходить, Г. несколько задержался. В это время оба переводчика вышли уже из кабинета. Воспользовавшись этим, Г., в то время как я провожал его к выходу, обменялся со мной несколькими фразами...»

В голове не укладывалось, как могли эти люди, управлявшие важнейшими министерствами, пойти на сотрудничество с заклятым врагом! Одно дело — поли­тическая борьба и совсем иное — шпионаж, тем более террор! А они ничем не брезговали. Действуя по указа­ниям параллельного центра и прямым заданиям агента японской разведки X., обвиняемый Князев проводил диверсии на железных дорогах: крушение военного эшелона на станции Шумиха, во время которого двад­цать девять красноармейцев погибли и столько же полу­чили ранения; крушение на перегоне Яхино — Усть-Катав в декабре тридцать пятого года; крушение на перегоне Бдиновер — Бердяуш в феврале тридцать шес­того.

Взрывы, аварии, отравления! Пятаков дал указания Норкину подготовить поджог Кемеровского химком­бината к моменту начала войны. Все поры государствен­ного механизма были пронизаны изменниками, словно трухлявый пень прожорливыми личинками. Очень даже уместное слово — вредитель.

Приставленная к Фейхтвангеру переводчица сказа­ла, что речь прокурора не обязательно записывать. Все будет напечатано в завтрашних газетах.

Допрос Радека начался на другой день, на утреннем заседании.

В числе своих сообщников он назвал Смирнова, Дрейцера, Мрачковского, Гаевского, осужденных по первому процессу.

—     

А группа правых? — потребовал Вышинский.

—      

Само собой, я был с Бухариным связан.

—     

Даже само собою понятно! — иронизировал про­курор.— Какие вы можете назвать конкретные факты о связях с группой правых?

—     

У меня была связь только с Бухариным. Том­ского я видел только в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда он говорил очень остро о внутрен­нем положении...