Гай, похоже, что-то такое пронюхал, запсиховал — он вообще невротик и лгун, но неважно. Куда они де­нутся, Гаи —

Молчановы?

Сперва предстоит основатель­но прошерстить старую гвардию ВЧК. Быстрых, Стырне, Пилляр, Аршакуни — ребята серьезные. А ведь еще есть бронтозавры: Петерс, Лацис, Бокий, Берзин, Каширин... Кто там еще?.. Живая история... А этот Артузов, он же Фраучи? Гнилая интеллигенция, чисто­плюй. Думает, что незаменимый. У нас незаменимых нет.

В пакет для товарища Сталина нарком вложил первоочередной список членов коллегии, подлежащих аресту. Отдельно было приложено личное обращение бывшего комкора Примакова.

«...Я не троцкист и не знал о существовании военной контрреволюционной организации троцкистов. Но я виновен в том, что, отойдя от троцкизма в 1928 г., я не до конца порвал личные связи с троцкистами — быв­шими моими товарищами по гражданской войне, и при встречах с ними (с Кузьмичевым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком) вплоть до 1932 г. враждебно высказывался о тт. Буденном и Ворошилове... Личные отношения с быв­шими троцкистами после моего отхода от троцкистской оппозиции прервались, и со многими я совершенно пере­стал встречаться... Заявление об отходе от троцкизма я написал в 1928 г. в Кабуле, в полной изоляции от троц­кистов — написал честно, без двурушничества, без об­мана. Когда осенью 1930 г. вернулся я из Японии и виделся с Пятаковым, меня поразила одна фраза в на­шем разговоре. Говоря о линии партии, Пятаков ска­зал: «Делается то, что надо, но мы, вероятно, сделали бы это лучше». Я ответил на это: «Как можно делить на «мы» и «не мы», раз делается то, что надо?»... Рань­ше я часто бывал у Пятакова, с этого времени перестал бывать — не было доверия к его честности... После воз­вращения из Японии я очень активно работал в пар­тии и армии... Я не троцкист и не контрреволюционер, я преданный боец и буду счастлив, если мне дадут возможность на деле, работой доказать это».

Письмо могло иметь значение. Пятакова вместе с Серебряковым, Сокольниковым, Мураловым, Ливши­цем и другими готовили на процесс «параллельного центра». Радека пока хозяин придерживал. Стержне­вые линии — оппозиция, военные, хозяйственники, НКИД — пересекались на бывшем замнаркома Соколь­никове. Член РВС армий, фронтов, подписал мир с немцами в Брест-Литовске, Гаагская конференция, Наркомфин, полпред в Лондоне — ключевой узел. Даже перекос намечается. А Радек — это в первую голову Троцкий...

По просьбе Ежова Мехлис подобрал некоторые вы­сказывания Карла Бернгардовича. В статье «Под зна­менем крестоносцев» обнаружилась хорошенькая штучка:

«Крестоносцы взялись за завоевание земель, распо­ложенных между Вислой и Неманом, как

лифляндский орден «меченосцев»

(подчеркнуто референтом) взялся за области, расположенные на Двине.

Эти ры­царские ордена делали свое кровавое дело

под знаком католической церкви. Как же хочет исполнять их заветы г. Розенберг...»

Остальное не представляло интереса. И без того ска­зано было более чем достаточно. Не против фашиста Розенберга вел полемику Радек. Он спорил с вождем, иезуитским вывертом, зачисляя его в единомышленни­ки германских фашистов.

Ежов обратился к первоисточнику.

В «Наброске плана брошюры «О политической стра­тегии и тактике русских коммунистов» товарищ Ста­лин учит, что коммунистическая партия представляет собой «своего рода орден

меченосцев

(подчеркнуто то­варищем Сталиным) внутри государства Советского, на­правляющий орган последнего и одухотворяющий их деятельность».

Не приходилось сомневаться, куда метил Радек свой подлый, ядовитый, но трусливый укол. Надеялся по­трафить загранице. Дома, думал, не разберутся, не со­поставят. Ан нет — сопоставили. В «Портретах и пам­флетах» соловьем разливался и тут же норовил ужа­лить исподтишка, ехидна.

«Нельзя высчитать на счетах «преступлений» и бла­годеяний — то, что представляет собой Советская власть, по той простой причине, что если считать ка­питализм злом, а стремление к социализму благом, то не может существовать злодеяний Советской власти. Это не значит, что при Советской власти не существу­ет много злого и тяжелого. Не исчезла еще нищета, а то, что мы имеем, мы не всегда умеем правильно раз­делить. Приходится расстреливать людей, а это не мо­жет считать благом не только расстреливаемый, но я расстреливающие, которые считают это не благом, а только неизбежностью».

Даже тут ухитрился припрятать камень за пазухой. «Преступления», «злодеяния»... Диалектик паршивый. Советская власть не нуждается в адвокатах. Советскую власть не судят, она сама судит.

Записку о заведующем бюро международной ин­формации ЦК тов. К. Б. Радеке Ежов тоже направил отдельным вложением.

Выступая на активе НКВД, он специально привел высказывание товарища Сталина о меченосцах и даже развил его:

— Мы недаром носим эмблему государственной бе­зопасности — меч. Органы охраны пролетарского госу­дарства — ядро партии, беспрекословно выполняющее ее высшую волю. Отвечая на вопрос товарищей: «Что важнее — партийная дисциплина или дисциплина служебная?», со всей уверенностью должен заявить: для чекиста на первом месте стоит его служебный долг.

Бухарин чуть ли не ежедневно справлялся, не вер­нулся ли Сталин. Отвечали все так же: «В Сочи». В ре­дакцию он по-прежнему не ходил. Подсыпал конопля­ное семя птичкам в вольере, менял воду в поилках, пытался работать.

Однажды позвонил Радек. Сказал, что в редакции назначено партийное собрание.

— Вам непременно нужно присутствовать. Говорю это как член редколлегии,— он и тут не удержался от неуместного ерничества,— не как сотоварищ по ука­занию.

Бухарин не сразу сообразил, что Карлуша пароди­рует заявление Вышинского.

Приехать отказался категорически.

Разговор лишь сгустил безрадостную заботу. Опо­стылели эти сидения взаперти, укорачивающее жизнь ожидание, полнейшее бессилие, неопределенность. То, что еще недавно так радовало, вызывало отчужден­ное недоумение. Пейзажи, бабочки на булавках, чуче­ла — зачем?

Беззаботно щебетали, прыгая по жердочкам, плененные птицы. Чистили перышки.

Чем дольше ждешь, тем сильнее ударяет тон неожи­данности. Требовательные, с короткими интервалами трели «вертушки» вызвали в доме переполох.

—     

Каганович,— Николай Иванович озабоченно вздернул плечами и как-то очень бережно положил трубку.— Требует явиться для разговора... Нет-нет, все очень вежливо... Решительно ничего не понимаю!

Бухарин никак не предполагал, что «разговор» ока­жется очной ставкой. Не с Зиновьевым и не с Камене­вым, о чем опрометчиво умолял,— их уже не было на земле,— с Гришей Сокольниковым.

Каганович почти не вмешивался. Сидел с подчеркну­то незаинтересованным видом, точил карандашики, слушал. Вопросы задавали Ежов и Вышинский. Со­кольников определенно повредился рассудком. Плел о каком-то «параллельном центре» — мало показалось «объединенного»? — о блоке троцкистов с правыми.

Бухарин только руками развел. Отрицал, разумеет­ся, полностью.

—     

Все? — спросил Каганович и позвал конвоира.

—     

Ложь! Какая чудовищная ложь!

—     

Да, Николай Иванович,— охотно согласился Ка­ганович.— Все врет, курва... Но вы можете быть со­вершенно спокойны.

—     

Хорошенькое спокойствие!.. Его нужно вывести на чистую воду, Лазарь Моисеевич! Товарищ Ежов...

—     

Непременно... А вы не волнуйтесь, работайте.

Что-то непоправимо надорвалось, и слабость угаса­ния, словно яд, расползалась по телу. Так трудно, пожалуй, еще не было никогда. Его убивали, расчет­ливо, методично. Пусть не беспокоятся. Теперь он сам доконает себя.

Находясь в состоянии глубокого потрясения, Буха­рин не понял, какую отчаянную борьбу вел Соколь­ников. На очной ставке с Рыковым Григорий Яковле­вич также подтвердил свои вынужденные показания, но на вопрос, располагает ли он неопровержимыми фактами участия правых в троцкистско-зиновьевском блоке, вновь ответил отрицательно. Это существенно облегчало защиту.