_ Ей предложили отказаться от мужа, заклеймить его предательскую контрреволюционную _ деятель­ность.

Она знала, что такое в порядке вещей, что многие шли на это в надежде спасти хотя бы детей, и уже ни­кого не* осуждала.

—     

Вы не советская женщина,— сказал Ежов.

Жестокая лихорадка разоблачений, публичных рас­каяний и наветов трясла чуть ли не каждый трудовой коллектив. «Троцкисты», «фашистские прихвостни», «враги народа» шагнули с высоких подмостков Ок­тябрьского зала в повседневность быта, с его общими кухнями, домкомами, переполненными трамваями. Болезнь ушла вглубь, охватив всю страну, от моря до моря. С ней сжились, к ней приспособились. Она стала такой же обыденностью, как смерть, о которой старают­ся не вспоминать, что до поры до времени легко уда­ется. Но о врагах, коварно замаскированных под чест­ных советских людей, забыть не дозволялось ни на день, ни на час. Собрания, митинги, разоблачительные статьи поддерживали накал на должном уровне. Осту­дить его не могли ни стратосферные высоты — летчик Евсеев достиг на своем самолете потолка в 12 600 мет­ров, а летчик Бекер перекрыл рекорд,— ни прони­зывающие ветры Арктики.

Мальчуганы, те да, бредили торосами, северными сияниями, опасными трещинами. Сушили тайком су­хари, чтоб добраться до полюса, и удирали из дома, и их ловили на ближайшей станции, и это даже счита­лось хорошим тоном. Чуть ли не свидетельством граж­данской благонадежности. Милиционеры, снимая с поездов «полярников» — с лета пошли косяком «ис­панцы»,— проявляли отменную вежливость и пони­мание. Одно не только уживалось с другим, но состав­ляло как бы единую ткань. Страна готовилась и была готова дать отпор любому врагу. Комсомольцы осаж­дали аэроклубы, записывались в парашютисты, мас­сами шли в краснознаменный флот.

Невзирая на то, что так было задумано, так полага­лось, это было искреннее горение, высокий и чистый порыв. Тем легче оказалось вызвать требуемый отклик, воздействуя на низменные инстинкты, нагнетая беспре­дельный страх. Донос тоже стал явлением массовым. Не донос — сигнал, продиктованный чувством долга.

«Безграничная вера», «безграничная преданность» вождю, народу, стране. Самое понятие безграничности освобождало от сомнений, внутренних запретов и тор­мозов. Совестью была партия, а личная совесть расце­нивалась как пособничество, в лучшем случае — как недостойная слабость. «Заявление» — устное, пись­менное, вообще анонимное — действовало почти безот­казно. Трудно было устоять перед соблазном устранить конкурента, пробиться в верхи, заполучить приглянув­шуюся жилплощадь. Писали и бескорыстно, да еще с превеликой охотой. Это не только поощрялось, но вме­нялось в обязанность. За недоносительство давали не только срока, но и высшую меру. Статья 58 ¹² частень­ко тянула за собой 58 ⁸ — террор. Да что там умышлен­ное покрывательство! Даже незнание не освобождало от юридической ответственности.

Согласно постановлению от 3 июня 1934 года, члены семьи изменника Родины, хотя бы и не знавшие об из­мене, подлежали лишению избирательных прав и ссылке в отдаленные районы Сибири.

За два года и в этом направлении был сделан ги­гантский шаг вперед: детей Томского, и не их одних, расстреляли.

Террор сверху сомкнулся с террором снизу. Теперь уже толпа алкала крови.

— Был в нашей среде и такой заклятый враг, как Серебрякова,— докладывал на собрании московских писателей секретарь правления Ставский.— Мы с ней встречались и не распознали в ней врага. Но кто пору­чится, что среди нас нет еще заклятых врагов рабочего класса?

Чтобы жить, чтобы не сойти с ума, нужно было нау­читься безоговорочно верить. А там что будет...

Изыски, и без того немудреные, стали как-то ни к чему. Первым делом слетели махровые лепестки с лю­бовью выведенного, путем отбора и скрещивания, цвет­ка духовной .культуры. Специфический жанр литера­турного доноса вообще выродился в первозданный ди­чок. Донос вульгарис, как сказал Сокольников. «Извес­тия» и «Литературная газета» наперебой трубили о «троцкистском салоне писательницы Серебряковой». Кипя праведным гневом, совписовская общественность смело понукала строгие органы: «Почему она до сих пор на свободе?»

Она и сама себя спрашивала: «Почему?»

Лечение шло под наблюдением врачей из НКВД, ежедневно посещавших Канатчикову дачу — больницу имени Кащенко.

На следующее утро после секретной телеграммы Ягоду перебросили на связь. За новым «железным нар­комом» и генеральным комиссаром госбезопасности ос­тавили посты секретаря ЦК и председателя КПК.

В газетах оба портрета были напечатаны рядыш­ком. Из аппарата НКВД незаметно исчезли замнаркома Прокофьев, Молчанов. Замнаркома Трилиссер по­лучил назначение в Коминтерн и новую фамилию — Москвин. Наркомом внутренних дел и генеральным ко­миссаром госбезопасности назначили Николая Иванови­ча Ежова. У Бухарина новое назначение полного тезки вызвало вспышку надежды.

—     

Ягода вконец разложился! А этот не пойдет на фальсификацию, совсем другой человек.

Боясь пропустить звонок Сталина, Бухарин почти не выходил из дома. В «Известиях» сказал, что ноги его больше не будет в редакции, пока не дадут опровер­жение. Вышинский велел расследовать? Пусть рассле­дуют...

Спасти мог один Сталин. «Беспринципный интри­ган, который все подчиняет сохранению своей вла­сти,— как однажды с холодной трезвостью определил Бухарин.— Меняет теории в зависимости от того, кого он в данный момент хочет убрать».

Вопреки доводам разума жила вера, что Коба не до­пустит до крайности. Что лично к нему, Бухарчику, со­хранит добрые чувства. Тем более сейчас, когда при­шли великие перемены. Ягоду наверняка расстреляют.

Назначение Ягоды наркомом связи не могло обма­нуть осведомленных людей. Все знали, что, прежде чем взять крупного работника, его обычно перемещали куда-нибудь ненадолго. Бывало, конечно, что сроки затяги­вались, но в принципе это ничего не меняло: так и этак — все едино. Ходили, как под топором. Прокофь­еву тоже дали какую-то должность.

Его жена Софья Евсеевна, прежде сдержанная и недоступная, по секрету поведала Лариной о том, как повел себя на допросе Сокольников.

Это было за несколько дней до процесса.

Ежов начал с обновления кадрового состава. В аппа­рат, значительно расширенный, пришли сотни новых людей, главным образом областных партработников среднего звена. Фриновского, с учетом предстоящих за­дач, утвердили заместителем наркома. Как-никак погра­ничник, военная косточка. Лучше всех знает положение в округах. Вместе с ним еще кое-кого выдвинули на повышение — Заковского, Люшкова, Авсеевича. Но в целом от «исторического наследия», как называл но­вый нарком свой комиссарский корпус, следовало по­скорее избавиться. В крайнем случае задвинуть куда-нибудь подальше. Засиделись, жирком обросли, утра­тили правильную ориентировку. К тому же информи­рованы не в меру. Привыкли самостоятельно выходить на вождей, неразборчивы в связях.

За Прокофьевым последовал Евдокимов. Главного дирижера процесса «Промпартии» перебросили на партработу в Ростов.

— Больше ничего для вас нет,— сказали ему в Орг­бюро и посоветовали не высовываться. Он и не думал.

Евдокимов, Молчанов, Миронов, Гай — все слишком близко стояли к Ягоде и повсюду совали свой нос. Пора и окоротить. Они несут прямую ответственность за то, что органы оказались не на высоте. Особенно Мол­чанов с Мироновым.

Времени на раскачку не дали. Реорганизовываться приходилось на полном ходу. «Параллельный центр», «правый блок», «военная организация» — только да­вай! Успевай поворачиваться.

В работе с военными особисты взяли неплохой старт. Особый отдел осуществлял внутри НКВД конт­роль за всеми подразделениями, за исключением кури­ровавшего его спецотдела. Ежов решил до поры до вре­мени не трогать Гая, чтобы в нужный момент произве­сти полную кадровую замену. Первоначально он метил посадить на ОСО Леплевского, но потом возникла мысль послать его наркомом в Белоруссию. В военном округе Уборевича копать и копать. Пусть сперва про­явит себя. Есть сигнал, что саботирует новые методы. Это серьезно. У Фриновского тоже свои предложения, на первый взгляд дельные.