Ну, а если жалеть все равно придется, то лучше не думать об этом, а стараться побольше развлекаться!

От посетителей, конечно, в этом смысле толку немного: как ни старается мисс Барлоу, а получается однообразно, ко всем категориям Абдула уже привык, знает, чего от какой ждать, как с какой себя вести… Так может, ей самой скоро все это надоест и она его отправит куда-нибудь? — Но нет, такой, как она, не надоест, и никуда она его не отправит, даже в Пакистан!..

Про Пакистан он вспомнил, потому что Кимберли сама недавно о нем упомянула, сказала, там захотели последовать ее примеру, парня, взорвавшего пригородный поезд, выставили вот так же на всеобщее обозрение. Только защита там была, конечно, совсем не та, что здесь, так что парень даже одного дня не просидел: толпа разъяренных родственников погибших сразу же до него добралась и растерзала буквально на мелкие кусочки.

— Ты рад, что ты не в Пакистане, Абдула, а здесь, у нас, в Нью-Айленде? — спросила она и следом, разумеется, сняла свои очки: — Зачем же ты убил мою маму, Абдула?

Раскрытие «топографического инкогнито», как она выражалась, тоже ни к каким заметным переменам в его положении не привело. Если с посетителями и стали обращаться как-то по-другому, строже подбирать, тщательнее обыскивать, здесь, в здешнем «зазеркалье», этого не ощущалось.

Кимберли, правда, как-то намекнула, что теперь можно ждать всяких сюрпризов, но каких именно, не уточнила, а очередной сюрприз преподнесла, как всегда, сама.

— Тут у тебя появились деньги, Абдула, две тысячи долларов, — как-то раз заявила она без всяких предисловий. — При аресте у тебя нашли сто сорок семь долларов в бумажнике, их зачислили тебе на тюремный счет, и ты потратил их в киоске, помнишь?

Абдула, конечно, помнил: деньги ушли на холодную кока-колу, — Абдуле она очень нравилась, особенно в жару, — на булочки для того старика, который говорил, что в жизни не ел ничего слаще, и на сигареты для того парня-палестинца, который курил так много, что тюремного пайка ему не хватало, а свой паек Абдула уже пообещал другому старику, афганцу. Что делать, Коран настаивает, чтобы мы не забывали о милосердии, а те соображения, что никакое это не милосердие, дескать, покупать человеку сигареты, от которых один вред, Абдула с раздражением отметал. Про вред на свободе надо думать, а здесь человеку нельзя отказывать ни в чем, что хоть как-то может скрасить его существование!.. Да, так что там она про две тысячи долларов-то?

— Но кроме того, при тебе нашли еще две тысячи долларов в конверте, — продолжала Кимберли. — Тогда решили, что они могут иметь отношение к делу и хотели включить в число вещественных доказательств, но потом в суматохе оформить это забыли, деньги так и провалялись на полке, а недавно на них наткнулись и теперь не знают, что с ними делать. Дело закрыто, поднимать его снова, чтобы, к примеру, законно зачислить эти деньги в бюджет, обойдется в пять раз дороже, так что решено, что проще всего признать их твоими. И ты можешь распорядиться ими по собственному усмотрению.

Кимберли умолкла. Абдула тоже молчал: как он может ими тут распорядиться? Ведь даже кока-колу покупать тут незачем, вон ее сколько дают, хоть залейся! А может, сигареты? Столько лет не курил, так может, начать, ей назло? Как она тогда: «Такой возможности у Вас не будет…» — а вот и появилась! — Но нет, ясно вдруг представился вонючий табачный дым, в глотке запершило, чуть не закашлялся: «Ну его! И жизнь к тому же сокращает, а мне еще эту стерву пережить надо!» Мысль пережить «эту стерву» вдруг показалась вовсе не безнадежной и придала ему энтузиазма. А та, зная уже, что никакой реакции от него не дождется, продолжала сама:

— Нет, на «джихад» их перечислить тебе, конечно, не позволят… Но ты можешь, например, заказать себе какие-нибудь особенные шахматы с мягкими фигурами, или завещать эти деньги, кому хочешь, подарить их или пожертвовать на благотворительность.

«Благотворительностью» они называют милосердие, то есть упор со внутреннего сердечного расположения переносят на внешние поступки: — творительность. И так у них во всем, одно слово — неверные!..

А Кимберли все говорила, необычайно долго для нее, кстати:

— Тут вот девочка была, с металлической рукой, помнишь, конечно? — Ей уже сделали пластмассовую. Но девочка быстро растет, протезы ей придется делать новые чуть ли не каждый год, так что твои деньги пришлись бы ей очень кстати!

— Нет! — Абдула помотал головой.

— Что «нет»? — вскинула брови Кимберли.

— Не пришлись бы! Такие протезы дорого стоят, две тысячи долларов ничем не помогут.

— Ну, допустим, — согласилась Кимберли. — А что ты предлагаешь?

— Тут женщина была, Зейнаб ее зовут, год назад… — Абдула вспомнил, когда, и сам удивился, что вспомнил так точно: год? Ну да, уже год. — У нее муж погиб, там, и все деньги при нем были, у нее с детьми ни гроша не осталось. Ей отдайте…

— Вот как! — сказала Кимберли странным голосом, сняла очки и внимательно посмотрела на Абдулу, не задав ему своего вопроса.

У худощавой, даже сухощавой Кимберли всегда отчетливо выделялись две вертикальные косточки на горле. Обычно, глядя на эти косточки или вспоминая их, Абдула с удовольствием представлял, как сжимает их пальцами, давит на них, сильно, глубоко, до хруста… С лица «этой стервы» падают очки, глаза закатываются, она хрипит, высовывается язык, Абдула резко отпускает, даже отталкивает ее, она безжизненно падает… Всё! Конец тебе, Кимберли Барлоу!

Сегодня ночью он увидел во сне свои руки у нее на горле с удивительной отчетливостью, ощутил биение прожилок, тех самых, которые так хотел сдавить и разорвать, но — удивительное дело: его пальцы скользили по ее горлу нежно, слегка, биение прожилок наполняло его руки неизъяснимым наслаждением, а ее лицо, которое никогда не казалось ему привлекательным, сейчас источало такую нежность и так влекло к себе… Знакомое теплое чувство охватило его… Абдула тут же, чертыхаясь, проснулся: поллюции! Это же надо: именно с этой стервой!

Свои поллюции Абдула очень ценил как естественный способ снятия полового напряжения. При здешней сытости и комфорте они с первых же дней происходили довольно регулярно: не так часто, как бы, может, хотелось, но организму виднее, с ним не поспоришь, — когда надо, тогда и будет.

Прибегать к онанизму Абдуле мешали три препятствия: вера, стыд и благоразумие.

Во-первых, вера: онанизм в исламе считается грехом, и его следует всячески избегать. Правда, по правилу «меньшего зла» можно прибегнуть к онанизму, если иначе существует риск совершить прелюбодеяние — большее зло; но к Абдуле это правило вряд ли приложимо, поскольку никакому риску совершить прелюбодеяние он, при всем желании, подвергнуться не мог.

Второе препятствие, это, конечно, стыд: сознавая, что день и ночь находишься под неусыпным наблюдением, не станешь «развлекаться» таким образом; тем более, смешно и думать прятаться для этого за занавеску над унитазом…

И наконец, благоразумие. Инструктор по выживанию настойчиво учил: оказавшись в руках врагов, ни в коем случае не делать ничего такого, что подрывает к тебе уважение. Поскольку уважение врага — главная, а часто и единственная твоя защита. Да и не только в защите дело: стоило себе представить, какими глазами станет смотреть на него «эта стерва», прояви он такую слабость, — и тут же всякие поползновения в эту сторону как рукой снимало!

А было еще и то неоспоримое соображение, что ежели начать «драчить»[20], поллюции исчезнут, а ведь они куда приятнее! — «Были приятнее, до сегодняшнего разу!» — бурчал Абдула, поднимаясь с постели и двигаясь в ванную: предстояло омыться и утопить трусы в унитазе, — новых до утра не получишь, придется спать в пижамных брюках… Обычно это неудобство с лихвой окупалось предшествовавшим удовольствием, не то, что сегодня! — Хотя, что сегодня? Разве не было приятно? — И Абдуле пришлось признать, что да, приятно ему очень даже было…