После этого наступила некоторая пауза. И пан директор уже молча повел гостей в остальные залы…

Дорога от Тифлиса до Александрополя (Ленинакана) запомнилась мне на всю жизнь. Водопады, рассыпающиеся алмазной пеной у подножия гор, снежные вершины Арарата, живописные долины, в которых пасутся стада тучнейшего скота — подобное можно встретить и в других горных странах. Но в Армении этот пейзаж сочнее, богаче красками, и солнце здесь совершенно необыкновенное — щедрое, южное солнце, озаряющее все своими благостными, ослепительными лучами.

Карс, как и Кушка, до революции был городом-крепостью, где господствовала замкнутая офицерская каста и все подчинялось обиходу гарнизонной службы. Купцы, ремесленники обслуживали военных и окружающие крепость русские поселения. Царское правительство целыми деревнями выселяло сюда сектантов — молокан, духоборов, прыгунов, субботников, хлыстов, скопцов.

Когда Турция потерпела поражение в первой мировой войне, а солдаты русской армии после Октябрьской революции устремились по домам, младотурки успели организовать так называемое «Юго-западное правительство». Оно сформировало добровольческие турецкие части и захватило Карс, Ардаган, Артвин. Но англичане быстро проникли на Кавказ и вместе с американцами стали помогать дашнакской Армении, мусаватскому Азербайджану и меньшевистской Грузии. Они арестовали в Карсе членов «Юго-западного правительства» и отправили их на Мальту. Дашнаки вступили в Карс, а грузинские меньшевики заняли Ардаган и Артвин. С началом национально-освободительного движения в Турции кемалисты, взявшие в свои руки армию, разбили и тех и других и заняли даже Александрополь. Одновременно дашнаки ввязались в кровопролитную войну с мусаватистским Азербайджаном. Тогда обессиленная Армения подписала в 1920 году мирный договор и приняла крайне тяжелые условия: у нее осталось фактически всего два уезда. Но вот в Закавказье установилась Советская власть. Несправедливый договор был отменен, и границы исправлены. Однако Карс, Ардаган и Артвин остались у кемалистов. По Карсскому договору 1921 года русские, армяне, грузины и азербайджанцы должны были переселиться из района трех названных городов на советскую территорию, а турки, вернув Александрополь, выселиться из советских закавказских республик в Турцию. Разумеется, переселение это производилось на добровольных началах.

В связи с этим я должен был объехать Карсский район и побывать во всех селениях, где жили сектанты.

Вначале я не мог понять, почему военные столкновения между турками, с одной стороны, армянами и грузинами — с другой, не затронули русских деревень. Вот что оказалось.

Молокане, убеждения которых строго запрещали употребление мяса, спиртных напитков, курение табака, никогда не служили в армии. Теперь же, пользуясь тем, что целые части царской армии после революции бросили фронт, руководители молокан сумели скупить большое количество винтовок, патронов и пулеметов. Они приобрели даже легкие орудия и снаряды к ним, передвижные электростанции, прожекторы, телефонное оборудование, саперный инструмент, санитарное имущество.

Наставники многочисленных общин, до этого строго внушавшие сектантам отказываться от военной службы и не присягать царю, приняли новое решение: «духовные христиане» должны были защищать свою «землю обетованную». Эти же наставники, соединявшие в себе русскую сметку с американской деловитостью и религиозным фанатизмом, очень быстро подыскали в Александрополе и Карсе военных инструкторов из числа безработных русских офицеров и фельдфебелей. И вот двухметровые мужичины, за два раза поднимавшие на вилах воз сена, стриженные «под горшок», с бородой «лопатой», вышли за околицы на военные занятия. Отставные поручики и фельдфебели не могли нарадоваться, глядя, как такой детина с возгласом «Господи, благослови!» насквозь пробивал штыком глиняное чучело. Бабы, ростом под стать мужикам, входившие в избу, наклонив голову, чтобы не задеть притолоку, гнали возы, доверху нагруженные патронами и запряженные сытыми лошадьми, и справлялись со своим делом не хуже любого солдата.

На вышках, построенных при въезде в села, устанавливались прожекторы. Вокруг поселений строились окопы, пулеметные гнезда, укрытия для артиллерии. Все важнейшие точки обороны были связаны телефоном с «моленными домами», где помещались молоканские штабы. Там, рядом с «отцом наставником», благообразным бородатым мужиком в белой рубахе и портах, сидел над картой «советчик» — хмурый усач в офицерском кителе. Легче было взять небольшой город, чем молоканское село. Любители легкой добычи, бродячие шайки дашнаков, курдов или турецких дезертиров, наводившие ужас на население пограничного района, стали исчезать. Участники налетов на села «истинно духовных христиан», как правило, не возвращались.

На всех дорогах можно было видеть огромные молоканские возы, запряженные парой могучих коней и нагруженные сеном или мешками с овсом и мукой. Наверху лежали бабы, закрыв лица платками от палящего солнца. Никто не решался остановить воз и забрать добро: случись такое, молокане окружили бы весь район и воздали бы сторицею «за блуд и злодеяние».

Большинство молокан не желали оставаться в Турции. Они знали, что за религиозные убеждения в Советской России не преследуют, привыкли жить общинами, иногда даже имели общий сельскохозяйственный инвентарь. Им отвели огромную земельную площадь в Сальском округе, Донской области.

В Карс прибыла делегация американских молокан, которая вместе с исполкомом молоканских общин в Турции тщательно обсудила все детали переселения и устройства на новых местах. Американские молокане обещали снабдить переселенцев сельскохозяйственными машинами и даже построить для них узкоколейную железнодорожную ветку.

Однажды, в конце ноября, я выехал в крупное молоканское село, где исполком устраивал совещание с представителями будущих переселенцев.

Под вечер к зданию генерального консульства подкатила тройка. Два здоровенных молодца, в полушубках, опоясанные цветными кушаками, в белых валенках и четырехугольных бархатных шапках с меховой опушкой, усадили меня и моего сотрудника в уложенные ковром сани, потом вскочили на облучок, и один из них, разобрав вожжи веером, страшным голосом закричал:

— Пади!

Лошади понеслись.

Кучер со щегольством и ухарством, с какой-то необыкновенной легкостью, которые передаются из поколения в поколение, то слегка привставал и отпускал вожжи, и тогда казалось, будто кони летят по воздуху, то откидывался назад, и кони замедляли бег, то вдруг наклонялся в сторону, и сани, поднимая вихрь снежной пыли, делали крутой поворот. Но вот уже остались позади городские постройки, и мы выскочили на шоссе. Кругом простиралось бесконечное пространство, покрытое снегом.

Далеко-далеко мелькали огни. У ворот, закрывавших въезд в село, вспыхнул прожектор. Луч его скользнул по нашей тройке, осветил дорогу, поле и потух. Подошли двое мужиков в тулупах, с винтовками в руках. Пошептавшись с кучерами, они отворили ворота. Тройка шагом въехала в село. По обе стороны широкой улицы стояли двухэтажные дома, освещенные электричеством. От дома к дому тянулись высоченные заборы. Огромные деревянные ворота были окованы железом. Мы въехали в один из дворов, встреченные звонким собачьим лаем. У коновязи стояло не менее двух десятков саней. В глубине двора виднелись сараи, коровники, птичники, амбары. Вдоль забора, гремя прикрепленной к проволоке цепью, ходили две огромные кавказские овчарки. Луна ярко освещала двор, напоминавший стол, покрытый белой скатертью. Все было выметено, вычищено, как на полковом плацу.

Мы прошли в сени и разделись в прихожей. Хозяин, высокий, могучий старик с седой бородой, синими глазами и удивительно белыми зубами, повел нас в «сионскую горницу». Пропуская меня вперед, он сказал:

— Только прошу не курить.

Горница напоминала гостиную в средних провинциальных домах дореволюционной России: кресла, стулья и диваны были обиты красным бархатом, в простенках — зеркала, обрамленные бумажными цветами, на окнах — штофные гардины. Середину горницы занимал большой стол, имевший форму буквы «П» и накрытый белой скатертью; вдоль стола — скамьи, обитые красным бархатом. Стол был загроможден всякой снедью — блинами, медом, маслом, пирогами, кувшинами с молоком и простоквашей. На скамьях сидели несколько десятков молокан — люди среднего возраста и старики. За ними стояли девушки, строго и просто одетые, в платках, спущенных на лоб. Молчаливо и без суетливости расставляли они блюда, приносили и уносили посуду.