Еще выдержка из «офицерского» приказа за № 8 того же генерала.
«Вильно, 5 августа 1919 года.
Коммунистическая партия, поддерживаемая враждебными нам факторами, прилагает все усилия, чтобы дезорганизовать польскую армию и сделать ее небоеспособной.
Противодействие необходимо и должно осуществляться энергично двумя путями.
Во-первых: офицеры, а особенно офицеры инспекции, должны обращать бдительное внимание на гражданских лиц, посещающих казармы; следует наблюдать за солдатами, а в случае серьезного подозрения в агитации изолировать их. Всякие агитационные издания и газеты — конфисковывать.
Во-вторых: напоминаю офицерам, что их обязанностью является использовать всякий случай к преодолению влияний вредной агитации.
Командиры назначают в ближайший срок офицерские собрания, на которых должны быть детально обсуждены вопросы борьбы с разлагающей агитацией в армии.
После офицерских собраний командиры рот (эскадронов, батарей), назначают собрания унтер-офицеров, на которых разъясняют в духе офицерских собраний задачи унтер-офицеров в борьбе с коммунистической агитацией».
Не лишена интереса и такая выдержка из «офицерского» приказа за № 12 командования Литовско-Белорусского фронта.
«Вильно, 30 сентября 1919 года.
Подтверждается, что большевики усиливают свою пропаганду среди наших солдат.
Во многих частях контакт офицеров с солдатами слишком слаб.
Приказываю, чтобы в этой тяжелой для нашего солдата осенней и зимней кампании офицеры глубже вникали в жизнь своих подчиненных, непосредственно чувствовали все заботы и неудобства солдата, смягчали его огорчения, объясняли причины недостатков, наконец, со всей преданностью влияли на идейное и нравственное состояние своих частей. Недосмотр в этом смысле будет наказываться наряду с другими служебными проступками. Офицер должен стать старшим товарищем и духовным руководителем солдата».
Возвращаясь к работе Минского подпольного комитета, следует сказать, что он продержался почти до прихода советских войск. Только в мае 1920 года польская дефензива напала на след, который привел ее сыщиков в молочную лавку. Ян Дембо был арестован две недели спустя в Вильно, после страшных пыток заключен в Варшавскую цитадель, а затем направлен в лагерь смерти «Дембью», где и погиб в 1921 году. Максимович пал в стычке с жандармами около железнодорожной станции.
Медленно тянулись дни в сырой, мрачной Минской тюрьме. Иногда с воли поступали к нам новые товарищи, и тогда возникало оживление. Бывший председатель Столбцовского исполкома Лобко с группой крестьян был арестован и попал в тюрьму по подозрению в организации партизанского движения. Это был малорослый белорус, очень умный и подвижной, страстный любитель игры в шашки. После утренней поверки и кипятка с куском отвратительного хлеба он становился за длинный тюремный стол и вызывал желающих играть в шашки:
— Выходи, кто хочет, даю фору!..
На этапе ему удалось бежать вместе со своими крестьянами.
Удивительным по чистоте души человеком был старый польский революционер Бобровицкий. Своим обликом он чем-то напоминал мне Дзержинского. Бобровицкий умер в тюрьме от туберкулеза. Замечательным по своей культуре был Ширяев, работник минского подполья. Его часто вызывали в контрразведку, пытали и били.
Каждый день шла незаметная для других борьба подпольщиков не на жизнь, а на смерть. Вдруг я заболел — у меня резко повысилась температура. К моему удивлению, тюремный врач, местный поляк, перевел меня на несколько дней в тюремную больницу. Это было бревенчатое здание, имевшее несколько небольших палат, на 2—3 арестанта каждая.
Однажды меня вызвали в кабинет врача, сообщив, что кто-то пришел туда и хочет меня видеть. Я был в полном недоумении. В Минске меня никто не знал, и я не мог представить себе, чтобы подпольная организация решилась послать кого-нибудь на свидание со мной в тюрьму. К изумлению своему, в кабинете врача я увидел профессора Шапиро, в клинике которого лежал раньше. В руках у него была большая коробка с передачей, перевязанная красной ленточкой. Расспросив меня о здоровье и о том, в каком положении мое дело (мы были одни), он спросил, что ему делать с моими деньгами. При аресте у нас была отобрана только часть денег. Другая находилась в клинике Шапиро, в моей отдельной палате, в чемодане под кроватью. Это была значительная сумма в николаевских рублях и польских марках. Я сказал профессору, как поступить с деньгами, и, кроме того, попросил выполнить несколько таких поручений, которые нисколько не нарушали условий конспирации. Этот пожилой и почтенный человек, далеко не коммунист по своим убеждениям, не только не побоялся прийти ко мне в тюрьму, но и сделал многое для нас, проявив замечательное гражданское мужество. Глубоко сожалею, что после освобождения Белоруссии мне не удалось его увидеть.
Дни превращались в недели, недели в месяцы, никто нас не вызывал, не допрашивал и не судил. Ежевечерне старший надзиратель перед обходом читал длинный список вызываемых арестантов, к именам одних он прибавлял: «с вещами», других «без вещей». Первых отпускали на свободу, но таких было маловато, вторых — на допрос или в суд. Иногда контрразведка вновь вспоминала о каком-нибудь арестованном, и его мытарства начинались сначала.
Мы уже почти не прислушивались к голосу надзирателя, но однажды вечером нас вызвали и повели под конвоем по окраинам и пустым улицам. От свежего воздуха кружилась голова. У входа в маленький домик стоял часовой. Нас провели в зал на втором этаже. За длинным столом, покрытым зеленым сукном, сидел генерал, маленький, толстый, краснощекий, с отвисшими усами, по сторонам от него восседали офицеры разных чинов. Сбоку, за другим столом, два писаря с равнодушными лицами что-то писали, склонив головы набок. Генерал, сунув нос в дело, задал нам несколько незначительных вопросов; затем движением куклы повернулся к соседу справа, слева, кивнул головой, и солдаты отвели нас назад в тюрьму. На другой день в конторе тюрьмы была собрана довольно большая группа женщин и мужчин, в том числе много крестьян, бывших членов волостных и уездных исполкомов, подозревавшихся в принадлежности к партизанскому движению. В эту группу включили и нас. Вся партия подлежала отправке по этапу, куда — неизвестно. Еще накануне мы узнали, что суд приговорил нас к заключению без срока. Было совершенно очевидно, что нас повезут на Запад. Поэтому мы запаслись всем необходимым для побегав каком-нибудь из пунктов по пути нашего следования и заучили адреса и явки.
ПО ЭТАПУ
Довольно большая группа женщин и мужчин шла к вокзалу. Мы с наслаждением шагали по крепкому, хрустящему снегу, вдыхая свежий воздух, которого были столько времени лишены. Взвод во главе с офицером окружал нас со всех сторон. Среди арестованных было много членов уездных и волостных исполкомов, очень популярных среди крестьян. Это беспокоило охрану, так как арестованные должны были проезжать через свои районы, и можно было ожидать нападений на поезд и побегов. Поэтому лица конвойных были сурово напряжены, а офицер несколько раз проверял по списку партию. Молодой, веселый фельдфебель, осматривая арестованных, шутил с девушками, выпрашивал у мужчин папиросы, деньги и наконец начал подшучивать над нашими летними пальто, уверяя, что никогда не видел людей, которые бы так легко одевались зимой. Мы ему сказали, что наши шубы запечатаны в шкафу гостиницы и было бы хорошо за ними заехать. Сравнительно небольшая плата соблазнила его на сделку.
Как только партия прибыла на вокзал и стала дожидаться поезда, мы сели на извозчика и отправились в гостиницу. Управляющий встретил нас с удивлением и испугом. Выяснилось, что часть наших вещей была забрана, а шубы остались в опечатанном шкафу. Тогда, ни мало не смутясь, фельдфебель предложил вскрыть шкаф и «освободить» шубы. Не ожидая нашего ответа, он выхватил из ножен «багнет» (штык) и, сломав печать, взломал дверцу шкафа. Забрав вещи, мы вернулись на вокзал.
