Когда мы подъехали к рабату, нас поразила наступившая к вечеру резкая перемена температуры: страшная жара сменилась таким же холодом.

Рабат — крепость и одновременно убежище для проезжих и караванов. Расположены рабаты на равных расстояниях в неприступных горных гнездах. Снаружи видна квадратная стена, ров перед ней и ручей, уходящий под стену. Офицер — начальник конвоя подает знак, и горнист трубит сигнал. Узкие ворота открываются, перед ними выстраивается почетный караул — Два десятка солдат с офицером — для встречи «джернель-саиба».

Внутри рабат состоит из нескольких дворов, отделенных друг от друга каменными стенами: для караула, для лошадей и верблюдов и, наконец, для приезжих. В последнем дворе — десятка два ниш, темных и холодных, с каменным полом и отверстием в потолке, в которое можно видеть звездное небо.

Мне ставят во дворе палатку. В ней — раскладной стол. На нем свеча под стеклянным колпаком. На земле несколько тюфяков и на них довольно засаленные шелковые одеяла. Рядом шумит протекающий через двор ручей. Возле него сидит на коврике, скрестив ноги, риссальдар — офицер нашего конвоя. Он уже в чалме, белой рубашке, белых шальварах и босой. Пестрое одеяло накинуто на плечи. Кругом почтительно расположились солдаты. Один подает ему кальян, другой — пиалу с чаем. Хотя офицер в служебное время может отколотить провинившегося солдата палкой, это нисколько не нарушает существующих между ними патриархально-демократических отношений. Сейчас они сидят и мирно беседуют. Где-то звенят цепями яхтанов лошади. Огромные звезды и странная большая круглая луна висят на черном небе так низко, как будто их кто-то спустил на проволоке. Становится все холоднее. Мы закутываемся в покрывала из белой верблюжьей шерсти. До рассвета осталось всего несколько часов. Завтра мы въезжаем в Герат.

Герат представился нам как город из сказок Шехерезады. Начиная с сияющих неповторимых красками мозаичных башен Тамерлана и кончая древней крепостью, перед железными дверями) которой стояли караулы из воинов в калмах, все казалось нереальным. Город был зажат между крепостными стенами. Внутри крепости шумел крытый базар в несколько километров длиной, с десятками караван-сараев. Люди, лошади, ослы, верблюды — все было перемешано. Из разноголосого шума вырывались крики: «Хабардар! Хабардар!»

Впереди, разгоняя толпу, скакали всадники. За ними на арабском или карабаирском коне, украшенном серебряной сбруей, гарцевал хан или ехала закутанная с головы до ног в шелка и закрытая чадрой знатная дама. Иногда можно было увидеть красный паланкин — тахтараван — с яркими занавесками. Он мерно раскачивался между двумя лошадьми, окруженными охраной. Из глубины паланкина, под осторожно приподнятой паранджой, которую держала маленькая смуглая рука, сверкающая драгоценными перстнями, глядели черные, огромные глаза.

Вокруг древнего, окрашенного в коричневый цвет дворца наместника лепились дворы и дома придворных и высоких чиновников.

Генеральное консульство помещалось в небольшом доме, в глубине крепости. Нельзя было и шагу сделать, чтобы за тобой не увязалась целая толпа нищих и любопытных, — других европейцев в то время, кроме нас, в городе не было. Но главная беда заключалась в том, что это маленькое помещение, где несколько сотрудников задыхались от жары, не соответствовало задаче расширения и укрепления отношений с дружественным Афганистаном, которую мы наметили.

Мой предшественник товарищ Саулов представил меня наместнику Мухаммед Сервар-хану. Он был родственником эмира со стороны матери, имел сто пять лет, и я редко встречал таких жизнерадостных, веселых и подвижных стариков. Мухаммед Сервар-хан обладал большим природным умом, хотя, как все старые люди, идеализировал прошлое.

Все намечавшиеся реформы казались ему неясными и сомнительными. Он не оказывал им сопротивления, но и не спешил их осуществлять. С Мухаммед Сервар-ханом легко и приятно было иметь дело, но сам он, будучи забавным эпикурейцем, большинство вопросов передавал на разрешение мунши — секретаря, ведавшего внешними сношениями.

Мунши, пожилой человек, с крашеной бородой и желтым пергаментным лицом, в черном строгом халате, великий знаток арабского и персидского языков, больше всего заботился о том, чтобы в переговорах с чужеземцами соблюдались все классические правила, принятые с давних времен при газнийском дворе. Одно из главнейших правил заключалось в том, чтобы в бесконечном потоке витиеватых любезностей утопить любой вопрос, если его возбуждала другая сторона.

К наместнику и его секретарю я еще вернусь, но в эти первые дни моей задачей являлось получение достаточно обширного помещения для генерального консульства.

После того как мы выпили с мунши не менее десяти чашек зеленого чая и окончательно убедились, что наши родственники находятся в добром здравии, я попытался заговорить о деле. Но каждый раз, когда уже казалось, что мы добрались до сути, мунши с необыкновенной легкостью переходил к описанию красот окружающей природы или начинал восхвалять непревзойденное совершенство персидской поэзии.

Так мы высидели часа три. Лицо секретаря по внешним сношениям порозовело, а на лбу появились капли пота, но сила его красноречия была неисчерпаемой. Откланявшись, я уехал.

На другое утро я застал наместника Мухаммед Сервар-хана в саду, сидящим в тени большого тутового дерева и пробующим дыни, лежавшие на огромном серебряном подносе. Михмандар с величайшей почтительностью вырезал из каждой кусочек и передавал на блюдечке его высочеству.

Увидев меня, Мухаммед Сервар-хан рассмеялся радостным смешком, показав все ямочки на пухлом лице и великолепно сделанную искусственную челюсть, и, усадив рядом с собой, принялся угощать дынями.

— Как здоровье? Нравится ли другу здешний воздух и питьевая вода, как он себя чувствует?..

Вопросы сыпались один за другим, и переводчик едва успевал их переводить.

— Вот об этом-то я и приехал поговорить. Дело в том, что мое здоровье требует жизни за городом. Вчера, катаясь верхом, я заметил, что в стороне от Кандагарской дороги имеется пустой загородный дворец «Баги-Шахи» с прекрасным парком. Если бы его высочество нашло возможным сдать его в аренду, определив за это соответствующую плату, это явилось бы свидетельством истинно дружеского к нам расположения.

В те годы я по своему возрасту годился Мухаммед Сервару во внуки и здоровье мое не внушало никаких опасений.

Мухаммед Сервар перестал прожевывать дыню, пристально посмотрел на меня и замолчал. Потом глаза его сузились, он откинул голову и начал смеяться. Он смеялся до слез, хлопая себя по бедрам и повторяя:

— Бесиар хуп, бесиар хуп…[10]

Потом положил руку на мое плечо.

— Для друга я на все готов… — и хлопнул в ладоши.

Мгновенно, как из-под земли, появился мунши. Мухаммед Сервар отдал ему короткое приказание.

На следующий день мы переехали в «Баги-Шахи».

На территории большого и удобного дворца «Баги-Шахи», помимо основного здания, находились еще маленькие домики, помещения для обслуги, караульных команд, кухни, чайханы, конюшни, бани, склады.

Из Кабула приехал назначенный секретарем генерального консульства Лев Вениаминович Никулин, из Ташкента и Москвы — комбат Петров 2-й (бывший полковник генерального штаба Петров 1-й прибыл ранее), назначенный комендантом; А. Гузовский (после Великой Отечественной войны — советский генеральный консул в Париже); Ю. Очаковский, Аванес Баратов, брат ранее прибывшего Аркадия Баратова (впоследствии оба — полковники Советской Армии), А. Юлусов, И. Нежельский, несколько опытных драгоманов. Доктор Д. Горовиц приехал из полпредства с большим запасом медикаментов и полным оборудованием амбулатории.

Наконец, из Ташкента приехал официальный представитель Внешторга.

Внутреннюю охрану несли красноармейцы, присланные из Кушки, и часть матросов из отряда, сопровождавшего полпреда. Наружную охрану составляли афганские солдаты под командой риссальдара Худабаш-хана.