Павел Ефимович Дыбенко являлся как бы олицетворением того типа моряков, которые сыграли такую большую роль и в октябрьские дни, и в решающих боях на всех фронтах гражданской войны. Это было естественно. В матросы брали квалифицированных рабочих, ибо морская служба связана с освоением техники. Вместе с тем туда отбирали наиболее выносливых, физически сильных людей. Революционные настроения моряков, так ярко выявившиеся в 1905 году, превратились за годы реакции в такой загнанный вглубь «горючий материал», который после февраля 1917 года служил до конца делу революции. Если на многочисленных фронтах в белых армиях были не только офицеры, но и солдаты, то «белых матросов» почти не существовало. Конечно, и у Врангеля, и у Деникина, и у Колчака были корабли, но их было очень мало, и обслуживались они офицерами, мичманами, гардемаринами и незначительным числом матросов, подготовленных зачастую даже из унтер-офицерского состава пехотных частей.

Я не знаю, кому из советских писателей можно приписать честь открытия того «братишки-матроса», с клешем, переваливающейся походкой и блатным жаргоном, который столь часто преподносится в качестве обязательного персонажа в историко-революционных пьесах, рассказах и романах.

Матросы, которых я встречал в период гражданской войны, за редким исключением, были людьми выдержанными, политически грамотными и беззаветно преданными Коммунистической партии. Надо, конечно, оговориться, что во многих случаях, особенно в анархистских и партизанских отрядах, попадались типы, «работавшие под матросов», то есть носившие матросскую форму и выдававшие себя за моряков. Но их разоблачали очень быстро.

Возвращаясь к Павлу Ефимовичу Дыбенко, нужно сказать, что он был человеком жизнерадостным, полным энергии и какой-то стихийной силы. Дыбенко очень хотелось учиться, и, несмотря на то, что его беспрерывно отрывали на фронты, ему все-таки удалось окончить военную академию.

Коллонтай и Дыбенко были очень красивы. Коллонтай имела правильные черты лица, прекрасную фигуру, приятный голос и очень непосредственную, товарищескую манеру обращения с людьми. Дыбенко было тогда около тридцати лет. Он находился в расцвете сил.

Когда я вошел, они оживленно разговаривали, сидя около открытого окна. Я хотел уйти. Мне казалось, что я пришел не вовремя. Но Александра Михайловна меня задержала. Дыбенко рассказывал о крымских делах, о генерале Сулькевиче и кадетах, которые бежали.

— Все дело в том, — говорил он, — что тамошние татары — совсем не то, что волжские. Крымские татары — это проводники, владельцы дач, словом, люди, которые наживались на буржуазии, приезжавшей в Крым. Конечно, среди них есть и трудящиеся, но они или в лапах у богачей, или тоже обслуживают курортников. Среди них очень сильны буржуазные националистические тенденции и религиозные предрассудки. Во время немецкой оккупации турецкие агенты вели там бешеную антисоветскую агитацию.

— Ну, а с армией у вас как? — спросил я.

— Плохо. У меня много махновцев и григорьевцев. Эти привыкли к атаманщине. А нужно создать стойкие регулярные части. Приходится заменять, тасовать людей. Сейчас стараюсь укрепить полки рабочими и коммунистами. Но их не хватает. Всюду нужны люди — в советский и партийный аппарат, на производство, для того, чтобы сохранить винодельческие хозяйства и дворцовое имущество. А тут еще Семашко замучил: требует превратить Крым в народную здравницу. Лучшие здания — отдай ему, продовольствием — обеспечь, дворцы — охраняй… Я попробовал огрызнуться, да от Владимира Ильича влетело…

Александра Михайловна засмеялась:

— И правильно влетело. Крым принадлежит всем трудящимся…

Дыбенко почесал голову.

— Оно верно. Но только сначала отвоеваться надо. Я приказал начальнику санитарного управления ликвидировать в кратчайший срок вшивость, наладить санитарную обработку. А тут телеграмма: «Организовать физио-терапевтический институт» и «бальнеологическую клинику…» Да у меня же под боком Григорьев!..

— А почему вас Григорьев беспокоит?

Дыбенко повернулся ко мне.

— Неужели вы не понимаете, что нам придется рано или поздно с ним конфликтовать? Он и сейчас себя считает «атаманом Херсонщины и Таврии», а мечтает быть «атаманом всея Украины». Григорьев сидит в Александрии и нисколько не собирается вести свои части на Румынский фронт. Наши ему нарисовали чудесную картину: ежели прорвется он через Буковину в Венгрию и спасет венгерскую революцию, то станет героем в глазах мирового пролетариата. А что ему мировой пролетариат! Ему свои «дядьки» нужны, «дядькам» — хата, хороший участок земли, десяток коров и коней да гроши за пазухой…

Вдруг дверь открылась, и громкий голос произнес:

— Это у кого гроши за пазухой?

Борис Поляков, матрос и тогдашний начальник милиции Киева, приятель Дыбенко, был одним из самых красивых людей, какие мне встречались в жизни: высокий, широкоплечий, с открытым прекрасным, мужественным лицом. Когда он шел по улице, на него невольно оглядывались и женщины, и мужчины. Одевался он с той флотской элегантностью, которая была традицией кадровых моряков. Человек могучего телосложения и большой физической силы, Поляков по характеру своему был скромен, даже застенчив. Он не пил, не курил, жил в небольшой квартире, где жена его вела скромное хозяйство, покупая продукты на базаре.

Поляков был человеком твердым, но доброжелательным ко всем и умел поддерживать порядок в городе, не раздражая население мелкими придирками.

Я вспоминаю, как в первые дни обсуждался вопрос о борьбе с массовой проституцией, которая расцвела в Киеве при гетмане, а при Петлюре усилилась еще больше вследствие распущенности его банд. Одни предлагали выслать всех проституток из города, другие — принудительно заставить их работать на заводах и фабриках. Поляков задумался и сказал:

— В большинстве это несчастные женщины, лишенные семьи и профессии, настоящие жертвы капиталистического строя. Наказывать их было бы жестокостью. Надо их приучать к труду постепенно.

И он стал это делать довольно оригинальным способом. Всех задержанных проституток собирали, распределяли по районам и заставляли убирать город. При этом он оплачивал их труд, а тех, которые работали добросовестно, охотно направлял куда-нибудь на постоянную работу.

Как-то я зашел к Полякову, которому только что сообщили об очередном скандале со стрельбищем в базарный день на Подоле. Мы поехали вместе. Это было еще до восстания, поднятого позже переодетыми петлюровцами на Куреневке.

Когда мы прибыли на место, толпа бурлила и шумела вокруг дюжины кавалеристов, одетых как попало. Размахивая кто нагайками, а кто и саблями, они отнимали у людей и складывали в кучу разные вещи. Поляков ездил в экипаже, запряженном парой лошадей. Встав на подножку и мгновенно оценив обстановку, он велел сопровождавшему его взводу оцепить эту часть базара, а сам пошел на толпу, которая раздалась перед ним. Так он дошел до грабителей. Один из них, видимо, предводитель, в жупане, в кубанке с красным верхом, положил руку на эфес шашки и крикнул:

— Тебе што надо?

Поляков усмехнулся:

— Брось шутить! — и слегка взмахнул рукой.

Здоровенный мужчина полетел, как сброшенный с воза мешок.

Когда через несколько минут бандитов уводили под конвоем, Поляков велел задержать и проверить всех, кто находился в этой части базара. Одной из последних шла старушка с двумя корзинами, в которых были зелень и яйца. Увидев Полякова, она остановилась и сказала:

— Это ты и есть полицмейстер?

Так как он молчал, то старушка покачала головой и Добавила:

— Ничего не скажешь, красив!..

Теперь же Поляков стоял в дверях и снова повторил свой вопрос:

— Так у кого же за пазухой гроши?

Дыбенко улыбнулся.

— Во всяком случае, не у нас с тобой!

В тот вечер мы все отправились погулять в Купеческий сад над Днепром. Белый от цветущих яблонь и черемухи, розовато-лиловый от сирени, весь наполненный одуряющим ароматом весны, сад этот был так хорош, что не хотелось уходить оттуда. Солнце уже пряталось, и его красноватые лучи, как огни прожектора, скользили по ровной глади Днепра. В ресторане над обрывом музыка играла старинный вальс. На каждом шагу попадались влюбленные пары. Они шли, тесно прижавшись друг к другу. Для влюбленных, как известно, весь мир заключается в них самих.