— И нагрянь.

— И нагряну! Специально, чтобы проверить, как ты себя ведешь. Если застану тут девку, берегись… Схвачу мокрую тряпку, — она и схватила, швырнув на пол жалобно звякнувшую решетку, — и по щекам, по щекам!

— Меня? — кротко улыбнулся Саня, смахнув с лица долетевшие брызги.

— Ах нет, милый, на тебя рука не поднимется… Но ей, сучке, не поздоровится. Так и знай… Не приводи сюда никого, Санечка.

— О чем ты!

— Сама не знаю. Прости меня, миленький, — Лора порывисто поднялась с колен и, опрокинув миску с водой, отвернулась к окну, сглатывая слезы.

— Ты сумасшедшая.

— Да, я такая!

— Ну не надо, не надо, Хуанна Безумная. — Саня обнял ее и, вдыхая кружащий голову запах, принялся целовать легкие, как осенняя паутинка, завитки на затылке.

— Как ты назвал меня? — она всхлипнула, размякая и словно бы съеживаясь в его руках. — Какая еще Хуанна?

— Была королева такая испанская.

— Хорошая?

— Не помню… Я видел ее мраморное надгробье в Севилье.

— И на мою могилку придешь?

— Перестань, что за дикие мысли?

— Боюсь я, Сандро. За тебя страшно, за нас… Давай уедем!

— Куда?

— На край света. Куда-нибудь.

— Навсегда?

— Хотя бы и навсегда, — Лора осторожно высвободилась и повернулась к нему лицом. Измученное, в потеках туши, оно обрело в глазах Сани совершенно новую красоту — трогательную и хрупкую.

— Любимая, — он слизнул слезинки с «поехавших» ресниц. — Ну куда мы поедем? Кому мы нужны?

— Слабо? — дернув плечом, она отстранилась и, подоткнув юбку, вновь занялась мойкой. — Так и скажи. — Ее смуглые тонкие руки ожесточенно драили жесть морозильной камеры.

— И чего ты так на него навалилась? Передохни чуток.

— Знаю я, чем кончаются твои передышки!

— Не хочешь?

— Хочу! — Лора тыльной стороной ладони откинула волосы и через силу улыбнулась. — Всегда хочу, но сначала я должна запустить этот чертов холодильник. Надо уметь довести вещь до такого состояния. Эх, Женька, Женька… Разгильдяйка, каких не видел свет!

— Тебе-то что?

— Мне? Я навезла две сумки продуктов, чуть руки себе не оторвала! Омары, устрицы, вестгальская ветчина, овернский рокфор! По-твоему, пусть все пропадает? О я знаю, тебе наплевать, — Лора повысила голос почти до крика, но глаза, ее удивительные глаза смеялись, неузнаваемо преображенные и такие родные.

— Девочка моя! — Саня притулился сбоку. — Зачем нам столько?

— Знаешь анекдот про столетнего старика?

— Расскажи.

— Он пережил всех своих жен и, когда умерла последняя, надумал жениться на восемнадцатилетней. «Как тебе не стыдно, — укоряла его родня, — она совсем еще девочка, а ты хочешь сделать ее вдовой. Подумай, сколько тебе осталось». — «Сколько есть, все мое, — отвечал старик. — По мне, пусть лучше останется, чем не хватит». Так и надо жить: сегодняшним днем. Завтра нам не принадлежит. Мы не знаем, что будет завтра.

— Почему? Солнце взойдет точно по графику, и, если ты только захочешь, мы проснемся вместе.

— Не могу, Сандро, не начинай.

— По-моему, кто-то звал меня на край света, за дальние моря.

— Не обращай внимания на женские глупости.

— Нет, я серьезно, Лорхен. Отчего бы нам и в самом деле не махнуть куда-нибудь? Хотя бы на пару неделек? Сейчас это просто. Хочешь в Анталию, на Кипр или на Канары — куда угодно… А еще лучше на Крит! Я давно мечтал побывать в Кносе. Лабиринт Минотавра, Тесей с мотком пряжи, похищение Ариадны, черный парус… Подумай только: рождение мистерий! Пещера у горы Дикта, где коза Амальтея вскормила своим молоком новорожденного Зевса. Увидеть — и умереть! Право, давай на Крит. Теплое море, пинии, умопомрачительный запах глициний. Нам обоим не помешает короткий отдых… Помимо всего прочего, моя единственная, немного придем в себя, успокоимся и решим, как быть дальше. Мне больно видеть, как ты сжигаешь себя. Во имя чего, Лори — глазастый лемурчик, во имя чего?

— Какой ты умный, Сандро! Можно подумать, будто ты там был — такие находишь слова, красивые, точные… Так и видится море. Я подумаю.

— Подумай, по-моему, это неплохая идея.

— А ты изменился.

— В худшую сторону?

— Я бы так не сказала, но раньше ты был не таким. Я ведь уже предлагала тебе рвануть, куда подальше, нет? Но ты и слушать не хотел. Что же тебя удерживало? Работа?

— Видал я эту работу… В море купаться хочу, жрать осьминогов в задрипанной портовой таверне. Засыпать и просыпаться рядом с тобой.

— Вот с этого и надо было начинать, а то море, море, — Лора пренебрежительно наморщила носик. — Свет клином сошелся на Крите. Везде хорошо, была бы постель да крыша.

— Я же сказал: куда хочешь!.. Только не на Багамы.

— Это еще почему?

— Капусты не хватит.

— Не твоя забота.

— Моя, Лорхен, моя. Не ущемляй мужское достоинство.

— Ладно, там видно будет, а против Крита я ничего не имею. Куда иголка, туда и нитка. С тобой мне везде хорошо.

— Честное слово, не пожалеешь! — Саня принялся увлеченно жестикулировать. Лора не ошиблась: он уже был на Крите — во сне, в мечтах, в другой жизни. И в Риме был, и в Афинах, в Иерусалиме, Трое, Сарагосе, Мемфисе — везде, куда уводило воображение, воспламененное кажущейся близостью осуществления. Слово имело над ним неизъяснимую власть. Сказано — сделано. Казалось, уже завтра они начнут собираться, не завтра — сейчас. — Знаешь, как море по-гречески?

— Как? — тихо спросила она, проникаясь его зачарованным взглядом. — Как, Санечка?

— Таласса! Посвист ветра, накат волны… Отсюда талассократия: цари Крита владели морями. Потом они стали властелинами загробного мира, судьями мертвых… «Там царь Минос, оскалив страшный рот»… Это из Данте. Как жаль, что нет ни рая, ни ада, и все кончается здесь! Навсегда и бесповоротно.

— Не хочу про смерть. Я, как тот старик: что мое, то мое. Если б только не старость!

— Господи, Лора! Ну какая там старость! Ты опять за свое. Я же люблю тебя! Тебя, как ты есть, твой ум, твою душу, — он понимал ее, мучительно сострадая, искал и не мог подобрать слова утешения, ибо не было их ни на русском, ни на иных языках, живых и мертвых. — Пойдем! — потянул за собой. — Хватит терзать холодильник.

— Хочу, чтоб было чисто, — Лора покорно прильнула к нему.

— Ты и так отмыла его до блеска.

— Мы оба с тобой рехнулись, — шепнула она, расстегивая пуговки на его мятой-перемятой рубашке.

— И это прекрасно.

Лежа в сумерках, они беззаботно болтали о всяких пустяках, строили планы, не очень веря, что все будет именно так, как им видится в эту счастливую, наверное, минуту, когда отступает прихлынувшая тоска и начинает казаться, будто зыбкий покой облегчения продлится, если и не на годы, то хотя бы на дни.

— Я совсем забыла сказать, — подперев щеку рукой, она повернулась на бок. — Ты написал изумительную статью! Я горжусь тобой, Сандро.

— Тебе на самом деле понравилось? Удивительно.

— Не вижу ничего удивительного. Или ты меня совсем за дуру считаешь? Конечно, по сравнению с тобой, я просто дубина, но ведь не настолько… Или настолько, Санечка?

— Настолько.

— Сволочь!

— За что боролись, на то и напоролись, сударыня. Очерк не получился.

— Кто сказал?

— Хотя бы главный.

— Он законченный идиот. Как-то видела по телевизору: нес полную ахинею. Типичная мания грандиоза.

— Ничего подобного. Отличный парень. Немного своеобразный, но с головой. Дело он знает. Материал получился не для газеты, слишком заумный. Я и сам вижу. Народ этого не поймет.

— Не знаю, как народ, а я все поняла. И про фашизм, и про мифологическое сознание. Ты очень глубоко копнул, Санечка, очень. Поэтому я и боюсь за тебя… Нам действительно лучше на какое-то время исчезнуть. Я увезу тебя, чего бы это ни стоило. Хочешь на Крит? Замечательно. Только не говори никому.

— Что? — не понял Лазо. Слушая вполуха, он ловил игру вечерних теней, придававших ее лицу какую-то особую грустную нежность.