При иных обстоятельствах «примерное поведение» могло бы вызвать слезу умиления, но сейчас Кампински не обратил внимания на канцелярский штамп.

В голове, как чертово колесо, вертелось имя, вернее артистический псевдоним, «женщины-змеи». Распадались и вновь складывались, меняя места, буквы.

Franbin Sonnebekl.

Почему-то ярко-зеленые, как вода у стен Вишеринга, они наливались огнем, пока не запылало в мозгу адским пожаром:

«Eine Frau, mit der Sonne bekleidet».[22]

Он знал, заранее знал, что так будет:

«И явилось на небе великое знамение — жена, облаченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд».

Москва — Париж — Нью-Йорк — Мюнстер.

Но почему печень?..

Невменов тщательно подготовился к встрече с Варлаамом Дамиановым. Краткая литературная энциклопедия посвятила писателю всего несколько строк:

Далее шла библиография, довольно обширная, а затем критика.

Сергей Платонович не поленился полюбопытствовать. Подняв подшивки газет двадцати-тридцатилетней давности, он с удивлением обнаружил, сколь противоречивы были оценки творчества имярек. «Правда», «Известия», «Комсомольская правда», «Литературная газета», журнал «Коммунист» — вся центральная печать, в основном сугубо партийная, высоко отзывалась о его романах, повестях и философских эссе. С другой стороны, такие издания, как «Литературная Россия», «Культура и жизнь», «Молодой коммунист», «Октябрь» и особенно «Молодая гвардия» требовали чуть ли не публичной расправы, называя Дамианова «буржуазным объективистом», «космополитом», «идеологическим диверсантом», «мистиком», «богоискателем» и т. д. и т. п.

Из скупой персоналии можно было заключить, что Дамианов не был членом КПСС, не удостаивался почетных наград и литературных премий, но широко переводился на Западе. Критическая свара вокруг него была лишь следствием незатихающей борьбы группировок внутри партийной верхушки и творческой интеллигенции. Об этом красноречиво свидетельствовали названия печатных органов, фамилии критиков и «пики волн времени», как называл их сам Дамианов. В 1965 году, когда после смещения Хрущева всколыхнулась реакция, молодого писателя клеймили со всех сторон, и ни единого голоса не прозвучало в его защиту. Подобная картина наблюдалась и в период оккупации Чехословакии. Не удовлетворившись КЛЭ, осветившей начальный период творчества, Невменов обратился к Литературному словарю. Закономерность подтвердилась. При Андропове роман «Мишель Нотр-Дам» вознесли, а через месяц, при Черненко, заклеймили. В период перестройки и гласности оппоненты окончательно потеряли всякий стыд и та же «Правда» обозвала Дамианова «литературным поденщиком», в пику «Известиям», где его причислили к классикам.

Бедный мастер! «Волны времени» швыряли его, как никому не нужную щепку. Первопроходец, осмелившийся еще в те времена прикоснуться, пусть с оговорками и под прикрытием цитат из классиков марксизма-ленинизма, к совершенно запретной тематике, в нынешнюю эпоху он оказался невостребован и забыт.

Невменов прочитал несколько книг и проникся невольной симпатией к несостоявшемуся пророку. Разносторонне и широко образованный, подлинный энциклопедист, Дамианов был обречен на нищую старость. Слишком умный и гордый, чтобы напоминать о себе, и слишком усталый, чтобы продираться локтями, он замкнулся в четырех стенах и пишет в стол, как когда-то, на самой заре.

Такое создалось впечатление.

Невменов порылся в старой записной книжке, где нашел телефоны знакомых «известинцев» и «правдистов». Как он и думал, многие хорошо помнили Дамианова. Бывший политический обозреватель, который и сам оказался не у дел, сообщил множество прелюбопытных сведений.

Оказывается, Дамианова вышибли с первого курса и чуть не посадили за шуточные стихи, которые он имел неосторожность прочесть на студенческой пирушке. Это была пародия на очень известные предвоенному поколению строки Квитко: «Климу Ворошилову письмо я написал, товарищ Ворошилов, народный комиссар…». Самого Квитко, вместе со многими писателями и поэтами еврейской национальности, расстреляли в 1952 году.

Дамианов выбрал своим адресатом не народного комиссара, который в ту пору был Председателем Президиума Верховного Совета СССР, а никому в России неведомого австрийского писателя Зохера Мазоха, чье имя легло в основу термина «мазохизм». В параллель маркизу де Саду, осчастливившего науку «садизмом».

Под сурдинку шла реабилитация, не за горами был исторический двадцатый съезд, вдобавок и следователь попался приличный. Дамианов отделался исключением из комсомола и высылкой на 101-й километр. Там, в деревеньке Грудишино, он и написал свою первую книгу «Узники Великой пустоты». Опубликовать ее удалось с большими купюрами только после выноса мумии Сталина из мавзолея.

Народный комиссар, он же первый красный офицер, крепко подмочил репутацию участием в антипартийной группе Маленкова-Кагановича-Молотова и примкнувшего к ним Шепилова. «Оскорбление величия» таким образом утратило актуальность, но выпад против коммунистов навечно остался в досье, которое было заведено на будущего писателя Пятым управлением КГБ.

В писательский союз его приняли со второго захода, после седьмой книги.

Варлаам Дамианов, по паспорту Валерий Демьянов, откровенно обрадовался звонку. Видимо, его не слишком баловали общественным вниманием. Интерес, проявленный к нему со стороны Интерпола, просто не мог не возбудить любопытства. Иначе, каким бы он был писателем?

Варлаам Ильич принял Невменова в небольшой комнатенке, заваленной грудами книг и папок с вырезками. Все стены ее были увешаны буддийскими свитками, образками, старинными картами материков и звездного неба. Не случайно в газетах постсоветского периода его, вполне уважительно, именовали «астрологом» и «магистром тайных наук».

Передав привет от общего знакомого — профессора Сорбонны Латура, — Невменов начал разговор с Нострадамуса, справедливо полагая, что это поможет создать непринужденную атмосферу. Оседлав любимого конька, увлеченные люди быстро проникаются доверием к заинтересованным слушателям.

Показав, что владеет предметом, Сергей Платонович сосредоточил внимание на сбывшихся пророчествах салонского мудреца.

— Как это можно рационально объяснить? — спросил он, прежде чем затронуть горячую тему 1999 года.

— По-разному и никак. У меня есть своя теория структуры пространства-времени, но без интегралов и тензоров говорить не имеет смысла.

— А все-таки, Варлаам Ильич? На примитивном уровне.

— На примитивном и получится примитивно. Не хочу уподобиться безграмотным опровергателям Эйнштейна, завалившим Академию наук своими сногсшибательными открытиями. Между прочим, среди них есть и академики, и профессора. Один такой в Петербурге живет, бывший депутат горбачевского съезда.

— Вы тоже в чем-то расходитесь с теорией относительности?

— Ни боже мой! Это такая же незыблемая основа, как и физика Ньютона. Но наука не стоит на месте. Углубляясь в область ультрамалых ячеек, мы встречаем иные проявления структуры мироздания. Многомерность пространства, к примеру… Вы знакомы с теорией струн?

— Полный профан в физике.

— Вот видите…