И такое сочинил десятилетний подросток!

Все рождены, чтобы в урочный час оставить мир, и никому не возбраняется искать ручей, реку или еще что-то. Но как можно убить родник? Замуровать, что ли? Все равно где-ни-будь просочится. И, главное, зачем? Не слиться с прасущим? Она и слова такого не знала.

Гюнтер, а он, слава Богу, доктор и дипломированный инженер, рассмеялся и объяснил, что прасущее — это нечто гипотетическое, предшествующее сущности.

Сплошная глупость, короче. С возрастом пройдет.

Действительно, постепенно ребенок выровнялся, окреп, увлекся спортом, даже стал чемпионом на ежегодной регате. И учился хорошо. Правда, закончив школу, отказался встать под знамена бундесвера, избрав альтернативную службу в психиатрической больнице под Альтоной.

— Армия сделала бы из него мужчину, — огорчился отец, — но это его дело. Если ему приятнее выносить горшки, нежели маршировать, пусть.

В больнице все и началось. Кто бы мог подумать, что «прасущее» станет постоянным пунктиком? Далюге-младший познакомился с Эберхартом Ганом, бывшим бегуном на дальние дистанции, проходившим курс лечения от алкоголизма. Выписавшись, этот тип пригласил Эди погостить в лесничестве, в доме папаши, такого же психа. Там уже обосновался с группой последователей индус Шри Скандха, которого они почтительно именовали гуру — учитель. Вся компания забиралась в самую чащобу, где у каждого было свое любимое дерево, которое — дикий обычай! — надлежало подкармливать собственной кровью.

— Мы медитируем под сенью буков, ставших нашей неотъемлемой частью, — туманно объяснил Эдмунд, вернувшись в Гамбург. От новых друзей он был в восторге. — Если бы вы только знали, какие прекрасные люди! Чистые, добрые, честные! Я счастлив, что они приняли меня в свой круг.

Аннелиза не знала, что значит «медитировать».

— Они так молятся, — растолковал Гюнтер.

— Молятся? Но какому Богу?

— Не все ли равно? Бог один.

Фрау Далюге не стала доискиваться. В конце концов нет ничего плохого в том, что сын сделался набожным. Она тоже посещала кирху по воскресеньям и жертвовала на благотворительные цели, не спрашивая пастора как иные дамы, зачтется ли это на небесах.

Перемены, происшедшие в мальчике, ее удивили и, пожалуй, встревожили. Во-первых, он заделался ревностным вегетарианцем. Вместо свинины с кислой капустой и тмином, которую обожал, ел теперь одни вареные овощи, орехи и какие-то семена. Огорчило другое. Эди, не сказав и полслова, продал гоночную яхту, а деньги послал своему черномазому гуру. Из дома исчезли ценные вещи: штучное охотничье оружие, золотой антикварный хронометр, подаренный покойным дедом, и огромный бивень мамонта, который привез Иоганн Кидин, русский партнер Гюнтера.

На все вопросы Эди твердил одно:

— Я хочу обрести просветление.

Он расстался со школьными приятелями, оставил Грету, с которой дружил много лет. Аннелиза видела в ней будущую невестку: скромная, работящая, из хорошей семьи.

На упрек матери Эдмунд цинично ответил стихами:

Не зная о том, что Шри Скандха требует от учеников полового воздержания, она была оскорблена медицинским термином.

И вообще сын стал груб, нетерпелив, вспыльчив. Стоило не так отозваться про его гуру, как он впадал в неистовство.

— Гуру все для меня! Он мой бог! Гуру будет сопровождать меня на пути к смерти!

Ну можно ли всерьез относиться к подобным заявлениям? «Гуру — бог»? Какая глупость! «На пути к смерти»? Мальчик переживет этого возомнившего о себе эмигранта, о котором следует заявить в полицию. Вымогатель и аферист!

Звонить в полицию Гюнтер отсоветовал.

— Нам не нужна огласка. Или ты хочешь, чтобы все узнали, какой у нас сын? Его примут за сумасшедшего. Это мы с тобой знаем, что он просто неудавшийся поэт. Он же бредит стихами! «Путь к смерти», «моление пустоте» — это поэтические метафоры. Как можно молиться пустоте? Ничего, перебесится… Денег все равно не вернешь. Яхта обошлась мне в семьдесят тысяч марок, но он вправе распорядиться своей вещью по собственному усмотрению… Ты не считаешь?

Аннелиза привыкла во всем соглашаться с мужем.

Переходя со ступеньки на ступеньку альпийской горки в саду перед домом, она методично обрезала сухие стебельки на кустах своих любимых гортензий. В это лето они были особенно хороши: голубые, белые, фиолетовые, розовые. Шапки махровых соцветий радовали глаз. Над ними порхали мотыльки, жужжали пчелки и какая-то крохотная пичужка, напившись из струйки, сбегавшей по ноздреватым, декорированным мохом и папоротником камням, уютно устроилась на цветущей ветке.

Растения умиротворяют, успокаивают, отвлекают от грустных мыслей. Не так уж глуп Эди, что породнился с деревом. Конечно же, Гюнтер прав. Смешно принимать за чистую монету поэтические преувеличения. Нельзя породниться с каким-то там буком и уж тем более передать ему свою душу. Это просто стихи. Шиллер в своих балладах и не такое накручивал. Оживают мертвецы, рыба приносит со дна моря перстень… Милый вздор. Или взять «Ивиковы журавли»?

Заслышав телефонный звонок — трубка с антенной лежала на плетеном столике в глубине сада, — Аннелиза заспешила вниз, вспугивая пригревшихся на ступеньках ящериц. Оступившись, она чуть было не разбила глиняного садового гнома в красном колпаке.

«А гномы разве не поэтическая фантазия?» — осенило ее. Где-то она слыхала, что Клопшток тоже не отличался в юности особым благонравием. Наверное, все поэты такие. Сначала их не понимают, потом ставят памятники.

— Мама, это я! — услышала она родной голос. — Мама, гуру сказал, что я умру в следующую пятницу. У нас с тобой осталась одна неделя. Мы скоро увидимся: я хочу умереть дома.

— Эди! Что ты такое говоришь? Где ты, Эди?!

Но он уже дал отбой.

Фрау Далюге схватилась за сердце. Ей стало нехорошо. Опустившись в заскрипевшее под ней кресло, тоже плетеное, она разрыдалась, но когда схлынул первый приступ отчаяния, немного успокоилась и попробовала рассуждать здраво.

Откуда этот проклятый индиец знает, когда должен умереть ее дорогой единственный мальчик? Почему именно в пятницу? Как Иисус? Но они не веруют в Иисуса, молятся пустоте, смешивают кровь с соком деревьев. Эдмунд разговаривал вполне спокойно, может быть, немного экзальтированно, но он вообще такой. Ни горечи, ни печали она в его голосе не почувствовала. Таким тоном сообщают о самых будничных вещах, только не о смерти. Бред какой-то, не иначе. Или это у них шутка такая? Злой, бессердечный мальчишка!

Аннелиза решила позвонить мужу.

Вопреки ее ожиданию, Гюнтер воспринял сообщение исключительно серьезно.

— Откуда он звонил?

— Не знаю! Он ничего не сказал. Я спросила, но Эди уже повесил трубку.

— Дура! — вспылил генеральный директор I.G.Biotechnologie. — Сколько раз надо повторять, что все номера у нас автоматически записываются?

Она жалобно всхлипнула.

— Успокойся, Анхен, — в отличие от сына, который быстро впадал в агрессию, Гюнтер Далюге был отходчив, благодушен и жизнелюбив. Молоденькие шлюшки ничуть не мешали ему лелеять свою старушку. Он дорожил домашним уютом и покоем в семье. Поэтому и на выходки Эдмунда взирал сквозь пальцы. Но теперь, когда, кажется, дошло до крайности, пришла пора действовать со всей решительностью. — Я сейчас выезжаю и разберусь.

Когда его «мерседеc» въехал в ворота, Аннелиза почти успокоилась. Раз в дело вмешался Гюнтер, все уладится.

Регистратор номеров — такие приборы производились на фабрике Зефкова вместе с подслушивающими устройствами — показал, что звонок был из Мюнстера. Оставалось лишь гадать, за каким чертом туда занесло Эди. Но что возьмешь с полоумного? Повезло им с сынком, ничего не скажешь.

— Что он еще говорил?

Аннелиза слово в слово повторила весь разговор.

— Значит, обещал приехать?

— Обещал. «Дома, говорит, хочу помереть».