— Только вот вопрос: когда возвращается Христос, перед великими бедствиями или после? Если верите в то, что перед, вы премилленарий. Верите во взятие живым на небо, в Вознесение. Вам знакомо такое слово?

— Мы видим его на бамперных стикерах. Людям советуют быть готовыми к этому.

— М-да, разумный совет, — сказал Лестрейд. — Но трудновыполнимый, когда тебе предрекают неведомо что.

Лукас знал несколько больше о Вознесении, чем был готов признаться. Впервые он услышал о нем в передачах ночных радиостанций, когда ехал через пустыню. Затем об этом заговорили на христианских телеканалах, были еще кассеты, и несколько он купил. Это было одновременно сенсационным и скучным. Затем, после разговора с Отисом и Дарлеттой, он занялся этим вплотную.

Насколько Лукас понял, Вознесение, когда придет час, будет чистое кино. Вернувшийся Христос соберет верующих в Него. Все произойдет буквально по написанному. В одно прекрасное утро, чтобы избежать Страшного суда, возрожденные в вере проснутся с песней, расправят крылья и полетят в небеса. Вознесутся, как космические бурундуки в когтях их спасителя, все выше и выше, прямо в объятия Предвечного. И благочестивые автомобилисты испарятся прямо из-за руля.

Поскольку возрожденные в вере тяготеют к штатам с высоким ограничением скорости, ситуация сложится неприятная. Сидит себе мистер Вайзмен, или Житейская Мудрость, на пассажирском сиденье и ведет свои циничные, невежественные речи. Как вдруг его приятель из небесного гаража, ведущий машину, христианин, один из избранных, испаряется, оставив на месте водителя лишь пару белых мокасин, клетчатые брюки для гольфа и рубашку поло из полиэфира, которые не понадобятся в грядущей жизни вечной.

Мистер Ж. М. в ужасе и замешательстве уставится на бешено вращающийся сам по себе руль, как Стюарт Грейнджер на Пьер Анджели, превратившуюся в соляной столп в фильме «Содом и Гоморра»[250]. Вскоре мистер Вайзмен-Мудрость (а может, Вейсман, или Белый Человек), без водителя, с налета врежется в стену всепожирающего пламени. И это только начало.

— Война, — продолжал Лестрейд. — Армагеддон при Мегиддо[251]. Император Севера[252], бла-бла. Ну и кто-то должен «подвизаться подвигом добрым»[253]. Для премилленариев это будут евреи, действующие из Храма. Поэтому восстановление Храма есть символ того, что Вознесение неизбежно, и он станет, так сказать, ставкой главного командования в Решающей Битве. Когда война закончится, выжившие победители-евреи примут Христа. Наступит тысячелетнее царство святых.

— Как ко всему этому относятся религиозные евреи?

— Некоторые верят, что, если восстановят Храм, это ускорит пришествие Мессии. Более воинственные хотели бы снести все мечети на горе Мориа, то есть Храмовой, и начать заливать бетон.

— Значит, между теми, кого вы называете премилленариями, и евреями, желающими ускорить приход Мессии, очень хорошие отношения?

— На первый взгляд да, теплые и дружеские. Прежде всего потому, что премилленарии зашибают большие деньги, втюхивая это дерьмо в Штатах.

— Ваши работодатели?

— Кроме них, существует еще множество религиозных еврейских предпринимателей. Но главным образом еврейские экстремисты расширяют свою политическую клиентуру в Штатах. Пока не подключится метафизика, они могут работать вместе. Добывать средства. Создавать базу.

— Очень любопытно, — сказал Лукас. — Могу я написать об этом?

— Отчего не написать, пишите. Конечно, об этом уже писали, но, похоже, толку никакого. Все знают о еврейских экстремистах и американских христианских фундаменталистах. Никто не принимает их всерьез.

Лестрейд поставил первую пластинку Götterdämmerung[254].

— И правда, Лукаш, напишите. Это история как раз для американцев. Они же все американцы. Премилленарии, большинство строителей еврейского Храма. Англосаксы, как любит называть их израильская пресса.

Лицо его горело, то ли от выпитого, то ли от злости, то ли от удовольствия.

— Кто-то когда-то сказал, — заметил Лукас, допивая свою граппу, — что здесь нет древностей. Нет прошлого. Одно настоящее или будущее. — (Лестрейд снова налил себе.) — Так что, полагаю, это просто еще одна глава в современной повести о городе.

— Часть повести происходит сейчас. С тех пор, как вы появились здесь.

Кого он имеет в виду, американцев? Или евреев? А может, его, Лукаса?

— Мы, Гордон? Кто это «мы»? — на всякий случай переспросил Лукас.

— Нравится граппа? — поинтересовался Лестрейд.

— Превосходная. Так вы имеете в виду американцев или евреев? Евреи всегда были здесь.

— А, да сами знаете, — ответил Лестрейд. — Это непрерывный континуум. Буквально одно и то же, если вы меня понимаете.

— Не совсем.

Лестрейд посмотрел на него сквозь итальянскую дымчатость напитка:

— О черт! Не можете без этой вашей поганой американской политкорректности. — Похоже, он на удивление разъярился. — Изображаете судейскую гниду.

— Кто, я?

— Да, вы, приятель. Единственная форма разговора для вас — это нравоучение. Вот почему среди вашего народа так много ханжей. О присутствующих не говорим.

— Моего народа? — переспросил Лукас. — Может, перестанете причислять меня то к тем, то к этим? Надоело уже. Я сам по себе.

— Да, конечно, — надменно сказал Лестрейд. — Извините. Между прочим, кто те люди, которые живут в бывшей квартире Бергера? Пожилой еврей и его последователи? И хорошенькая чичи[255], которая вам нравится? Соседи думают, что она прежняя жена Бергера.

— Нет, она не замужем. Все они своего рода еврейские суфии. — Лукас позволил Лестрейду наполнить свой стакан. — Что значит «чичи»?

— А они не ультрасионисты, которым лишь бы захапать чужой территории? Качники, пытающиеся основать иешиву в Мусульманском квартале?

Лукас задался вопросом: интересуется ли Лестрейд этим просто из любопытства, или по заданию мусульманской стороны?

— Они люди невинные. Думаю, они последователи шейха Бергера аль-Тарика. В основном американцы.

Лестрейд приложил руку к груди:

— «Отель разбитых сердец»[256]. Опять эта американская невинность.

— Считайте их кем-то вроде адептов «Нью-эйдж».

— Очаровательно, — сказал Лестрейд. — Они мне уже нравятся.

В «Гибели богов» звучала ария Зигфрида. Она всегда производила сильное впечатление на Лукаса. Обещанием человеческой трансцендентности, великого будущего.

— Нравятся они вам или нет, они имеют право находиться здесь.

— Разумеется. И целая армия защищает их. Целых две армии. — Он еще плеснул граппы. — Только почему они не могут заниматься этим в Калифорнии?

— Они евреи, — ответил Лукас. — И здесь Иудея.

— Психология поселенцев. Выдавливать коренное население, верно?

Лукас напомнил себе, что его задача — разузнать об исследованиях, которые Лестрейд проводит на Храмовой горе. Но этот человек его безумно раздражал.

— Они не поселенцы, — сказал он археологу. — Кстати, что вы имели в виду под «непрерывным континуумом»?

Лестрейд, похоже, уже забыл те свои слова.

— Вы сказали «непрерывный континуум», — повторил Лукас. — И… «что те, что другие. Американцы и евреи».

— Ах да. Рационалистический континуум. Ну, это долгая история. У меня на этот счет целая, можно сказать, теория есть.

— Расскажите, — попросил Лукас. — Я поразмышляю над ней по дороге домой.

— Люди склонны заниматься пустяками. Поверхностно относиться к серьезным вещам. Склонны к интеллектуальному обезьянничанью. Ну, не важно.

Лукас подошел к проигрывателю и выключил его.