— Я действительно все вижу, — сказал Том. — Понимаю, каково порой приходиться тебе. Но ради Руфуса ничего нельзя менять. Мне очень жаль, дорогая, но нет.

Она почти разозлилась в поезде после этого разговора, стыдясь самой себя из-за злости. Ведь мысли Тома о сыне были не только верными, но и вполне совпадали с ее. Беда заключалась в другом: Лиз обнаружила, глядя на свое отражение в темном стекле купе, что не могла понять, что скрывалось за отношением Тома к сыну, что прочно связывало его прозрачными узами с прошлым. Он был подобен великану из сказки, который терял силу при колдовстве. Нужно было понять Тома — ради его настоящей любви к ней, ради их замечательного будущего.

Лиз плохо спала эту ночь, но проснулась, к своему удивлению, почти довольной. Она обрадовалась, увидев лондонское утро, свой портфель и черный шерстяной деловой костюм, который купила, когда фантазии о замужестве казались такими же маловероятными, как неожиданная встреча с ангелом здесь, на кухне. Впереди была рабочая неделя, встречи, решения, применение множества приемов дипломатии, которую Элизабет не сумела проявить на прошлых выходных, чтобы перевести профессиональные приемы в личную жизнь. И в конце этой недели она снова упакует свой чемодан и отправится в Бат к Тому, чтобы обсудить с ним, с той рассудочностью, которую он так любит, изменения, которые они могут внести, чтобы после свадьбы дом стал их. Ради Руфуса.

Надин звонила каждый день. Иногда — дважды. Она выведала у детей привычный распорядок жизни на Баррат-роуд, поэтому могла звонить именно тогда, когда кто-нибудь в страшной спешке уходил утром в школу или через десять минут после того, как Джози с относительным успехом собирала всех шестерых за столом на ужин. Если Надин звонила во время ужина, то разговаривала с каждым из своих детей по очереди. Они уходили в гостиную, а когда возвращались, напускали на себя такой вид, что никто даже не осмеливался расспрашивать, о чем шла речь. В большинстве случаев Рори после возвращения выглядел замкнутым, а Клер, похоже, готова была пустить слезу. Потом девочка сидела на своем месте на кухне, глядя в тарелку, словно старалась изо всех сил не разреветься. Только Бекки опрометью выбегала из гостиной, светясь от радости, и часто отказывалась снова садиться за стол. Она с вызовом шествовала мимо них по кухне и шла наверх, или вообще уходила из дома.

Джози посмотрела на еду в тарелке Бекки, всю перемешанную, но не съеденную, и решила, что Мэтью надо пойти за ней и привести обратно.

— Нет.

— Но ты спускаешь ей это с рук!

— Ты полагаешь, — сказал Мэтью, — что ссора из-за выхода из-за стола дважды в день, в итоге, предпочтительнее?

— А как же я?

— А что ты?

— Мэт, я трачу часы, делая покупки и готовя еду для детей. А потом раздается звонок телефона, и их отрывают от еды. Или они не хотят есть, потому что звонит телефон. Или не приходят к столу вообще. Причем, говорят, что им не нравиться то, что я приготовила. А позже я выясняю, что в доме съедены все крекеры или печенье…

— Я знаю, — сказал Мэтью.

— Прекрасно, тогда сделай что-нибудь!

Он посмотрел на нее:

— Что ты предлагаешь, мне надо сделать?

— Поговорить со всеми! Встань на мою сторону! Скажи, что не хочешь, чтобы со мной так обращались!

— На самом деле, — ответил муж, — я так и делаю. Я не гоняюсь за ними. Я не реагирую, я продолжаю есть с тобой и Руфусом. Я делаю вид, что мне безразлично их поведение.

— Безразлично?

— Да, безразлично.

— Мэт, — сказала Джози, и ее кулаки сжались, — это — неприкрытая враждебность в доме. Все твои дети настроены против меня. И ты говоришь, что тебе безразлично?

Когда Джози узнала, что получила работу, все оказалось гораздо лучше, что она предполагала. Учительница, которая ушла в отпуск по рождению ребенка (ее предстояло заменить), решила остаться дома с новорожденным, и ее место предложили Джози.

Чтобы отпраздновать получение работы, она купила бутылку австралийского шардоне и поставила ее на стол за ужином.

— Это для чего? — спросил Руфус.

— Чтобы отпраздновать.

— Что?

— Мое поступление на работу. Я получила работу.

Мэтью с улыбкой окинул стол.

— Это здорово, верно? И к тому же с первой попытки. Ты — умница.

Бекки встала, слегка толкнув свою тарелку:

— Я не хочу этого.

Джози, держа за горлышко бутылку вина, ровно сказала:

— Это запеканка с курицей.

— И что?

— Ты же любишь запеканку с курицей.

— Нет, не люблю.

Клер опустила вилку. Она произнесла шепотом:

— Я тоже. — И посмотрела на Мэтью.

И посмотрела на Мэтью.

— Сядь, — сказал отец, обращаясь к Бекки.

— Ты не можешь заставлять меня.

— Я и пытаться не буду, — ответил Мэт, — но хочу предложить тебе бокал вина в честь Джози.

Бекки презрительно сказала:

— Алкоголь — это наркотик.

Мэтью посмотрел на Рори. Тот уже ел, опустив голову, уплетая запеканку за обе щеки и едва ли обращая внимание на остальных. Руфус тоже начал есть.

— Хочешь немного?

Рори кивнул.

— Руфус?

Мальчик порозовел от удовольствия. Том и Элизабет дали ему полбокала белого вина, когда взяли с собой на ужин, — и ему понравилось. Ему хотелось и сейчас немного. А еще хотелось сказать матери, что он рад за нее. Руфус поглядел на Мэтью и тоже утвердительно кивнул.

— Итак, больше всего мне и тебе, — сказал Мэтью, обращаясь к жене. Он взял у нее из рук штопор и встал, чтобы вытянуть пробку из бутылки.

— Я не буду есть, — заявила Бекки. — И я не останусь.

— Пожалуйста, останься, — проговорила Джози. В ее голосе не звучало приказа.

— Почему?

— Так мы можем поужинать вместе.

— Я не хочу ужинать, — настаивала Бекки. — И я не буду сидеть вместе…

— Тогда уходи, — ответила Джози.

Мэтью перестал вывинчивать пробку.

— Джози…

— Уходи, — повторила Джози снова. — Просто уходи.

Бекки сильно отпихнула назад свой стул, так что он полетел на пол и ударился о ближайший буфет. Потом она развернулась и направилась ко входной двери, которая оказалась запертой. Она ударила по ней пару раз кулаком, а потом, чувствуя, что все взгляды прикованы к ней, как лучи прожекторов, развернулась, метнувшись через дверь в холл, и взлетела по ступенькам. Позади Бекки услышала, как отец сказал сердито: «Зачем, черт побери, тебе понадобилось это говорить?» Потом кто-то хлопнул дверью, и девочка расслышала только сбивчивое бормотание.

Она открыла дверь в комнату, которую делила с Клер, бросилась на кровать сестры — на ту, что стояла ближе к двери. Бекки уткнулась лицом в одеяло, забив рот тканью — так крепко были сжаты ее зубы. Потом она мутузила подушку Клер, пнула ее ногой о ближайшую стену. «Коза, — говорила себе Бекки, — чертова коза со своей проклятой работой! Как она посмела? Как она может хвастаться своей проклятой работой перед нами, словно хочет, чтобы мы одобрили это? И почему меня должно волновать, что происходит с ней? Почему меня должны волновать ее дела, ее проклятая стряпня и уборка, все старания быть миссис Само Совершенство?» Бекки подкинула подушку сестры и швырнула к противоположной стене. Подушка ударила по краю картины, сбросив ее на пол.

Бекки села. Она не включала свет, когда пришла, но в вечерних сумерках могла видеть осколки стекла и обломки рамы, лежащие на ковре. Это была картина, которую она всегда хотела видеть — репродукция Климта. Там была изображена экзотичная, опасная, похожая на змею женщина. Но именно Джози повесила ее в комнате для Бекки, и, поступив так, одним махом лишила картину всей былой привлекательности. Мачеха старалась дать Бекки то, о чем девочка страстно мечтала, и, тем самым, вторгалась в пределы ее личной зоны, поглядывая свысока. Это было вторжением — вкусная еда, выстиранная одежда, работа по дому, которую делала мачеха, все слова, которые Джози, сдерживаясь, не говорила вслух.